Я улыбнулась еще очаровательней.
Не помогло.
– Тебя учили не корчить рожи?
– Что?
– Ты можешь убрать эту дурацкую ухмылку с лица? Изобрази мне величавое спокойствие, как вас там учили? Только не закидывай голову назад, ради бога.
Последние два слова я не поняла, Мориц произнес их по-русски.
По системе Дельсарта для изображения внутреннего спокойствия следовало держать голову прямо и расслабить все мышцы лица. «Меня ничто не волнует, я выше всех мелких забот и даже мыслей…». Кажется, получилось, но надолго застыть я не смогла по двум причинам. Во-первых, просто не в состоянии, во-вторых, Мориц почти закричал:
– Вот! Можешь же не корчить рожи! Застынь и держись величаво, это твой образ, понимаешь, это, а не всякие кривляния. Запомнила?
На всякий случай я кивнула. Конечно, запомнила, но какая величавость у девчонки в семнадцать лет?
– Грета, ты ничего не поняла. Слушай меня внимательно. – Стиллер повернул меня к себе и буквально впился глазами в лицо. Я сжалась, потому что взгляд у него всегда был тяжелым. – Бывает актерский дар от Бога, тогда внешность отходит на второй план, некрасивая, но гениальная актриса может стать звездой, глядя на ее игру, ее пластику, все забудут о некрасивых чертах лица. Бывает природная пластичность, изящество движения, гибкость. Бывает красивая фигурка в дополнение к лицу. У тебя всего этого нет. Изяществом Господь обделил, фигуры нет, сама знаешь, но есть лицо. Твое лицо уникально, Грета, тебе даже играть не нужно, просто смотри в камеру, но не кривляйся при этом, только смотри.
Он отпустил меня, взволнованно прошелся по комнате, вернулся, снова впился в меня взглядом:
– Грета, у тебя есть актерские задатки, но твоя сила в другом – в твоем лице.
Я украдкой скосила глаза в сторону зеркала. Что он там увидел? Лицо как лицо, вполне симпатичное, подвижное, с большими глазами. Зачем Стиллеру ледяное спокойствие?
Но он настаивал именно на этом:
– Прекрати гримасничать, минимум выразительных средств, твое лицо все скажет само за себя.
А еще Стиллер требовал полного подчинения:
– Если ты хочешь, чтобы я сделал из тебя звезду, должна слушать меня во всем.
Конечно, я хотела, к тому же у меня просто не было выбора, не возвращаться же в универмаг или парикмахерскую!
– Согласна?
– Да.
Чем Мориц сумел взять мою маму, не знаю. Подозреваю, уверениями, что я как женщина его интересую крайне мало, зато звездную карьеру сделать он поможет. Конечно, я была несовершеннолетней, и мама могла запросто все прекратить, но что-то почувствовала.
Когда мэтр предлагает заняться карьерой начинающей актрисы, неопытной и пока мало на что пригодной, обещая сделать из нее звезду и не приглашая в любовницы, это о чем-то говорит. Мама согласилась, я тем более.
– Теперь имя. Густафсон не годится, это по-деревенски. – Мориц задумался, глядя на рекламу школы Жака-Далькроза в газете. – Ты знаешь, что у него настоящая фамилия Жак, а Далькроз он добавил, чтобы отличаться от другого Эмиля Жака? Далькроз – измененная фамилия его друга…
Я слушала мэтра затаив дыхание. Какая разница, что за фамилия у Эмиля Жака-Далькроза, мне его замечательная система все равно не помогла, чтобы быть пластичной и ритмичной, одного желания и системы упражнений мало, нужны способности.
А Мориц рассуждал:
– Далькроз… Галькроз… было «Г», стало «Д»…. какая разница? В данном случае никакой… Грета…
На глаза попалась другая страница, на которой объявление о выступлении известнейшей норвежской певицы Дарбо.
– Дарбо… Гарбо… Грета Гарбо!
Мерседес утверждала, что я выдумала всю эту историю с подбором нового имени, как и с подбором нового лица. Может быть, какая разница?
Но Гретой Гарбо я стала пока только на словах, нужно было еще измениться самой. Кстати, мама даже обиделась за фамилию Густафсон:
– Могла бы взять мою, я Карлсон.
Но Стиллер был категорически против:
– Фамилия должна быть международной. Дарбо тоже была Микельссон. Никаких «сонов»!
Конечно, я послушала мэтра.
Фильм приняли хорошо, мою игру не слишком. «Бледно… скучновато…». Мне было всего семнадцать, и играть взрослую графиню едва ли стоило, но у Стиллера была совсем иная задумка, кажется, он уже тогда понимал, что делать ставку на мою игру пока не стоит, лучше показать товар лицом в буквальном смысле.
Но и мое лицо его пока не слишком устраивало. А зрителям понравилось.
Ничего о своем лице тогда я не поняла, считая его просто симпатичным. Ледяная холодность и величавость была не по мне. Задумчивость – да, но не больше. Я любила и люблю одиночество, люблю думать о своем, но люблю и любила смеяться и, несмотря на застенчивость, даже строить глазки, во всяком случае, перед зеркалом или перед камерой.
Стиллер категорически требовал об этом забыть.
А еще он решил, что учебы для меня достаточно:
– Чему ты там научилась, запрокидывать голову или таращить глаза? Достаточно, отныне я буду учить тебя сам.
Мы отправились в Германию на премьеру «Саги…». Во времена немого кино все было проще, никакого дубляжа, новые субтитры и опытный тапер – и все. Там произошло то, чего ждал Стиллер. Божественное лицо… дар редкостной красоты… Я стояла перед зеркалом, пытаясь найти эту редкостную красоту.
– Чем любуешься, собой?
Я все еще страшно стеснялась Морица, потому сконфузилась от его вопроса:
– Нет…
– А зря. Помнишь, о чем я тебе говорил? Твой дар – это твое лицо. Береги его и не порть гримасами. Мне предложили снять тебя в главной роли русской дворянки, попавшей в турецкий гарем. «Одалиска из Смольного»… Сомневаюсь, что из этого что-то выйдет, потому что одалиски двигались изящней, но попробую сделать ставку на лицо. Ты рада?
Я просто взвизгнула:
– Конечно!
Главная роль русской дворянки в османском гареме не состоялась, много позже я таковую сыграла, но в лучшем варианте – дважды играла Анну Каренину, в немом и звуковом варианте. Нет, в роли не отказали, просто на фильм не нашлось денег.
Зато пригласили в UFA у Георга Пабста в «Безрадостном переулке». Мориц согласился отпустить меня на эти съемки и даже помогал. Но великому Пабсту, классику немецкого немого кино, не стоило подсказывать, он и без Морица знал, что делать. И все-таки Стиллер помогал, но мне лично. Он не вмешивался в съемки, в мою игру, хотя далеко не всем бывал доволен. Мориц делал другое: он показывал мне меня.
После стольких лет знакомства с камерой я могу утверждать (и все, кто знаком, со мной согласятся), что человек в жизни и на экране далеко не одно и то же. Есть такое чудо: чудо пленки. Лучшая театральная актриса может оказаться на пленке совсем не видной и никого не впечатлить. Даже те, кто фотогеничен и на снимках получается прекрасно, на кинопленке часто «проседают».
