За больничной палатой последовала комната в «Нотли» – холодно, сыро, мрачно и окна в запущенный сад… И так четыре месяца без общения с кем-либо. Ларри заскакивал на минутку, стараясь не проходить дальше порога, обнадеживал и исчезал, отговариваясь занятостью. И я видела, что, даже стоя у двери, он все равно далеко-далеко… Он на сцене, на съемочной площадке, он с друзьями… где угодно, но только не со мной. Я не оправдала его надежды половинки пары короля и королевы английской сцены, теперь это было совершенно ясно.
Конечно, Ларри сокрушенно вздыхал, что мои слабые легкие не позволят играть на сцене, но я видела другое. Не этого он боялся, я была уже не нужна мужу как партнерша, потому что, оказываясь рядом, оттягивала на себя внимание публики в театре, репортеров на пресс-конференциях, продюсеров на киностудиях… Сэлзник не простил Ларри моих отказов сниматься в Голливуде без мужа, справедливо полагая, что меня держит не одно желание быть в Англии в военное время, а скорее желание не расставаться с Ларри. Оливье в отместку просто перестали что-то предлагать в Голливуде.
Но Ларри было достаточно Англии. Отныне он царил во всем! Гатри ушел из «Олд Вика», и Оливье практически возглавил театр вместе с Ричардсоном, равного ему актера в Лондоне не было, а теперь еще самостоятельные съемки фильма… Оливье царил и блистал в одиночку, что ему нравилось куда больше, идея королевской сценической пары сама собой заглохла.
Я уже побывала на дне – дне отчаяния, ненужности, одиночества. Нет, не в психушке, раньше – в своем любимом ныне «Нотли». Лежала одна четыре долгих осенних и зимних месяца, читала и размышляла.
Ребенка нет и не будет. Ларри отдалился настолько, что не только о физической близости, но и о духовной говорить невозможно. Он почувствовал себя сильным, всемогущим, почувствовал себя королем сцены, и теперь Ларри было совершенно неважно, есть ли рядом королева.
Как жена я несостоятельна тоже, потому что заперта в комнате, и надолго ли, никто сказать не может. Если туберкулез не отступит, о сцене придется забыть, как и о шумных вечеринках и вообще частых встречах с друзьями, потому что закрытая форма может легко перейти в открытую, тогда я стану опасной для окружающих.
День за днем, неделя за неделей одно и то же – лекарства, постель и книги. И ненужность, это самое страшное. Ларри явно жалел, что связал свою судьбу с моей, потому что матери из меня не вышло, жены тоже, на сцене я ему мешала, оттягивая на себя внимание публики, в кино также, денег в дом не приносила. Все, что у нас было после съемок в «Клеопатре», ушло на «Нотли», росли долги, росло и недовольство Ларри. Он явно нервничал, но, опасаясь моих приступов, молчал.
У меня больше не было надежды родить Ларри сына, не было даже надежды вернуться на сцену, без которой я жизни не мыслила. И только воля к жизни заставила не сникнуть совсем. Нельзя ни с кем общаться, пока не исчезнет опасность заражения, – оставались книги. Нельзя на сцену – я учила стихотворения, отрывки из произведений.
Казалось, это будет тянуться вечно, а вечность – это очень долго, особенно в конце… Но заканчивается даже бесконечное.
Я выкарабкалась, туберкулез отступил, каверны закрылись, и приступов больше не было. Но Ларри все равно меня боялся, панически опасался любого контакта. Он, конечно, делал вид, что просто не хочет доставлять мне неудобства, выполняет рекомендации докторов, но я видела страх в его глазах. Мой любимый человек (как бы ни сторонился меня муж, я все равно его любила) не мог заставить себя быть со мной прежним, чего бы в его страхе ни оказалось больше – опасения заразиться туберкулезом или брезгливости из-за приступов, – положение дел это не меняло, Ларри боялся.
Что делать, уверять, что я не опасна, что больше не кашляю, каверн нет, приступов тоже, что все в порядке? Но это унизительно и для меня, и для него. И я приняла другое решение.
– Я больше не люблю тебя…
– Что?!
Нет, Ларри не увидел протянутый спасательный круг. «Не люблю», значит, меня можно не целовать даже в щеку, можно держаться чуть в стороне, можно отдалиться на физически безопасное расстояние. Я дала такой повод, но Ларри услышал другое – его обидели, им пренебрегли!
Потом Ларри много раз и со вкусом рассказывал друзьям о моем заявлении, рассказ обрастал подробностями, Оливье словно подсказывал, как именно и в чем его надо жалеть, чтоб не пришло в голову жалеть за какие-то неуспехи. Жена больна – туберкулез, нервы ни к черту… Приходится зарабатывать за двоих, да еще и алименты… И вдруг такое заявление. Явная помеха творчеству, а он притом еще как играет!
Жалели, сочувствовали, восхищались. А между нами возникла стена, она словно стеклянная, видно, что творится по другую сторону, кое-что слышно, но не всегда. Но развод в планы Ларри не входил никак, бросить больную, беспомощную жену некрасиво даже для гения. Друзья еще не до такой степени жалели его, чтобы Ларри мог себе позволить свободу, купленную такой ценой. Да и к кому уходить?
Я вижу все достоинства и недостатки Ларри, вижу его актерскую гениальность и человеческую паршивость (недаром Сэлзник однажды сказал, что Оливье все будут вспоминать как гениального актера, но никто как хорошего человека), вижу уловки, к которым он прибегает, все понимаю, но это не меняет моего к нему отношения. Не меняет!
А тогда я выкарабкалась не только физически, я решила, что если Ларри не нужна моя любовь, если я не могу подарить ему настоящую семью, то должна хотя бы встать рядом профессионально. Удивительно, но я не задумывалась, что профессионально-то мешаю Ларри больше всего. Однако желание вернуться на сцену заставило не только соблюдать рекомендации врачей и принимать противные лекарства, не только не позволило сникнуть, но и возродило далеко идущие планы.
Для Ларри мое возвращение в строй означало всего лишь начало выступлений. Нам нужны деньги, потому что «Нотли» и моя болезнь съели все сбережения, а в дом еще вкладывать и вкладывать…
От бесконечных забот (и страхов) у Ларри тоже начались нервные приступы. В Нью-Йорке он сорвался. Было от чего, надежду вернуться в Голливуд пришлось оставить, Сэлзник без меня не желал брать Ларри, хотя прямо об этом не говорил (снова мы повторяли Ларри и Джилл!).
Но стоило вернуться на сцену и в кино, как все возобновилось. Я пытаюсь вспомнить, сколько раз Ларри срывал мне возможность сняться в хорошей роли или сыграть такую в театре, и сбиваюсь со счета. Он не смог помешать только в первые годы в Америке, потому что не был властен, но с тех пор…
Я вернулась на сцену в ролях каждой из трех сестер в «Лире», была прекрасно принята публикой, но Оливье почти сразу заменил «Лира» своим обожаемым «Ричардом III», где мне играть практически нечего. Почему?
Сэлзник все же предложил сыграть вдвоем в «Сирано де Бержераке», зная, что я мечтаю о роли Роксаны. Моему условию: «Только вместе!» Дэвид не удивился, лишь пожал плечами. Ларри позволил мне воспрянуть духом, немного помечтать, согласившись сниматься вместе, а когда поднялась в облака, грубо вернул на место. Это было сродни выброшенному в окно «Оскару» – Ларри вдруг наотрез отказался сниматься, мотивируя предложением снять «Гамлета». Роксана осталась мечтой.
