Даже третий том какого-то немецкого романа (первых двух ей не попадалось) в 1830 году пробудил в Анне Листер «ростки меланхолии», которые, как она полагала, «сгинули навсегда», заставив ее «пролить немало слез». В 1820-х годах одна леди, отмечая утрату книжного восторга, писала о подруге, которая отбросила знаменитый сентиментальный роман «Юлия, или Новая Элоиза» Руссо, не став его читать: «Если бы она, будучи собой, жила пятьюдесятью годами ранее, то выплакала бы все глаза, опьяненная и потрясенная этой книгой».
Английский астроном Джон Гершель (1792–1871) рассказал почти невероятную историю об эмоциях одного читателя из графства Бакингемшир, свидетелем которой он стал в юности. Под впечатлением от счастливой развязки «Памелы» Сэмюэла Ричардсона, которую собравшимся читал вслух деревенский кузнец, публика «подняла громкий крик, а после, раздобыв где-то ключи от церкви, принялась звонить в колокола».
В письме свояченице Диккенс писал об одном мужчине, который присутствовал на его чтениях романа «Домби и сын» в Йоркшире:
Он долго плакал, не пытаясь этого скрыть, а после закрыл лицо руками и, упершись лбом в стоявшее впереди сиденье, весь задрожал от переполнявших его чувств.
Эпистолярный роман Сэмюэла Ричардсона «Кларисса» (1748) – рассказ о молодой девушке, чья добродетель оказывается попранной, – чуть ли не на несколько десятилетий стал самой душещипательной книгой, как уже успела продемонстрировать та самая служанка, которая разрыдалась, расчесывая волосы своей госпоже. Одна леди писала Ричардсону о схожих эмоциях: «В агонии я откладывала книгу, снова брала ее в руки, проливала море слез, протирала глаза, снова принималась читать, но, не прочтя и трех строк, в рыданиях отбрасывала ее». Среди мужчин-читателей она вызывала не менее бурные эмоции. В 1852 году «один старый врач-шотландец», читая ее, так сильно разрыдался, что занедужил и не смог спуститься к ужину. Даже знаменитый интеллектуал Томас Маколей в 1850 году «все глаза выплакал над этим сочинением». Однажды в библиотеке лондонского литературного клуба «Атенеум» на улице Пэлл-Мэлл он встретился с Теккереем, и они обменялись впечатлениями о нашумевшей «Клариссе». Маколей встал со стула, принялся мерить шагами комнату, изображая эмоции, охватившие разных членов правительства Британской Индии при прочтении Ричардсона. Вспомнив, как разразился рыданиями главный судья, и пытаясь изобразить эту сцену, он и сам не сдержал слез.
Толстой, который в глазах широкой публики предстает мудрым бородатым мистиком, плакал как ребенок, читая Пушкина. Даже мрачный архиепископ Томас Кранмер был большим любителем порыдать над книгой. А в 1872 году один из кураторов Британского музея Джордж Смит остался под таким глубоким впечатлением от «Эпоса о Гильгамеше», что «начал рвать на себе одежды, громко восклицая от восторга».
Посоветовать любимое произведение – значит проявить теплоту и человечность, однако, став открытием, совершенным без посредников, книга способна обрести великую эмоциональную силу: Патрик Макгилл из графства Донегал, прозванный «поэтом-землекопом»
[60], бросил школу в возрасте десяти лет и не брал в руки книги до тех пор, пока из окна экипажа не вылетела вырванная из школьной тетради страница со стихами. Поэтические строки так пленили его, что он купил «Отверженных» и принялся читать их, заливаясь слезами.
Что же это: захлебывающийся слезами житель Йоркшира, рыдающий землекоп, всхлипывающий судья?
Выставленные напоказ эмоции в прошлом не просто считались чем-то нормальным – странным считалось их отсутствие. На протяжении большей части мировой истории люди, зная, что не плачут лишь оборотни и вампиры, легко бы согласились с репликой Джо из сериала «Друзья», которую он произнес, увидев, что даже фильм про олененка Бэмби не заставил его друга Чендлера прослезиться: «Старик, да у тебя сердца нет!»
Заглядывая далеко в прошлое, я не нахожу никаких свидетельств того, что слезы – будь они проявлением радости или горя – считались неподобающей реакцией на книгу. Даже зачин первого в истории эпоса не обошелся без рыданий: Одиссей заплакал, вспомнив падение Трои, – с этого Гомер начинает свое повествование. Когда закончилась эпоха Античности, благодаря библейским историям плач стал не просто социально приемлем, а превратился в символ сопричастности, и многие статуи демонстративно проливали как настоящие, так и волшебные слезы. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…»
[61] – эта строка знакома каждому благодаря многочисленным музыкальным произведениям, в которых она упоминалась.
Обратимся к более поздним историческим периодам: в рамках распространенного в XVIII веке культа сентиментальности слезы одобрялись. Стоит лишь представить общий культурный климат того времени: это была эпоха, когда Эдмунд Бёрк и Чарлз Джеймс Фокс, два больших интеллектуала, ничуть не стесняясь, рыдали на пару прямо посреди палаты общин. Благодаря Гёте и Руссо проявление личных эмоций стало частью революционной мысли, а в Великобритании громадной популярностью пользовался роман «Человек чувства»
[62] (The Man of Feeling), главный герой которого занимался тем, что отыскивал угнетенных и плакал вместе с ними. Вместе с Французской революцией хлынула волна надежды, вскоре на горизонте показалась эпоха индустриализации, тем временем романтизм возвел чувства на пьедестал – романы XIX века помогли нам взлететь до прежде неслыханных высот и погрузиться в неизведанные глубины чувств.
Чтение послужило во благо укрепляющегося целостного восприятия внутреннего «я», однако со временем в XIX веке публичные проявления эмоций становились все менее приемлемыми. Трудности, с которыми сталкивалась империя, возвращали нас к воображаемым достоинствам Спарты. Невозмутимость и твердость духа, которые составляют знаменитый «английский характер», стали не только неотъемлемой частью школьной программы, но и настоящим оружием. По мнению Веллингтона, «битва при Ватерлоо была выиграна на полях Итона». В разгар Викторианской эпохи была опубликована язвительная сатира на «Человека чувства». В 1958 году пресса в прах раскритиковала серию документальной телевизионной передачи «Это твоя жизнь» (This Is Your Life), в которой актриса Анна Нигл публично залилась слезами. Критика была столь яростной, будто на экране показали жесткую порнографию. Сдержанность – наследие поздней Викторианской эпохи – царила в Великобритании вплоть до той поры, пока шляпы-котелки не вышли из моды.
Поразительно, что с тех пор слезы успели превратиться в обесценившуюся валюту реалити-шоу, однако и теперь фильмы доводят нас до слез, заветные книги по-прежнему способны тронуть нас до глубины души, особенно если удастся подыскать подходящую историю и укромное место для чтения, как это делала Джейн Эйр, усаживаясь в своей оконной нише.
