На место цензуры и нехватки книг пришли новые трудности, из-за которых сегодня не так-то просто отыскать заветную книгу, о чем часто говорят посетители моего книжного магазина: книг стало слишком много. Подобные жалобы звучали еще в XVII веке, когда сэр Томас Браун
[63] воображал, как сжигает библиотеку. Джон Рёскин чувствовал, что человечество накрывает огромная «книжная» волна, и говорил, что, дабы не утонуть в этом болоте, мы должны отыскать свой «маленький скалистый островок с родником и озером». В первые пятьдесят лет после того, как Гутенберг изобрел печатный станок, появилось больше книг, чем за предшествующее тысячелетие. В одной лишь Великобритании объемы производства бумаги выросли с 2500 тонн в 1715 году до 75 000 тонн в 1851-м.
Мало того что книг стало гораздо больше, так еще и любители публично высказывать свое мнение всегда рады выставить на потеху наши читательские привычки. Во времена королевы Виктории политик Генри Брум
[64] с насмешкой отзывался об «Обществе технического интеллекта»
[65], философ Фредерик Гаррисон
[66] критиковал привычку к «беспорядочному чтению бессодержательной чепухи», а журнал Critical Review, отражающий взгляды партии тори, порицал книготорговцев, «этих сутенеров от мира литературы», продающих книги тем, кто «не способен отличить хорошее от плохого, в том числе женщинам, отличающимся особой ненасытностью и при этом недостаточной разборчивостью в выборе пищи для ума». Ох уж эти женщины с их разносторонними интересами, черт бы их побрал!
Официальное мнение о том, что следует причислять к «хорошей литературе», и по сей день заставляет посетителей книжных магазинов стыдиться своих покупок. Мне хочется напомнить им, как непостоянны веяния, на которых основаны общепринятые стандарты: столетиями чтение романов причислялось к порокам, произведения Диккенса некогда считались никуда не годными, а «Джеймс Бонд» оказался в числе книг, опубликованных издательством Penguin Books в серии «Современная классика». Возникает вопрос: что же не так с Джорджетт Хейер
[67], чья популярность не ослабевает, однако критики по-прежнему обходят ее вниманием?
Книголюбам любого пола и социального статуса понадобилось немало времени, чтобы отвоевать читательскую свободу, которая, в сущности, равноценна праву исследовать самого себя. Какая архитектура таится внутри нас – какие комнаты, чердаки и потайные ходы, знакомые лишь нам самим, да и то смутно. Нам столько всего еще предстоит открыть, сидя в безопасности своего любимого уголка для чтения с книгой в руках.
3
Необъяснимая сила дешевых книг
Меткое наблюдение Ноэла Кауарда
[68] об «исключительном воздействии, которое дешевая музыка способна оказывать на слушателя», можно применить и к миру книг: беззаботное веселое чтиво тоже притягивает как магнит. Многие из нас без труда могли бы назвать любимую книгу, погружаясь в которую испытываешь постыдное удовольствие. И почему мы лишь раз в год позволяем себе расслабиться, взяв в руки какое-нибудь «пляжное чтиво»? Быть может, мы слишком много времени посвящаем книгам, которые «следует» читать? За тридцать лет работы в книготорговле мне много раз доводилось наблюдать подобное: одни извиняются, покупая книги, которые дарят им положительные эмоции, а другие с угрюмым упорством осиливают произведения, вошедшие в шорт-лист Букеровской премии. Некая замедленная массовая истерия внушает нам, как великолепны вызывающие всеобщий ажиотаж новинки, несмотря на то что история пестрит примерами писателей вроде Хью Уолпола
[69], которого некогда превозносили, а теперь не читают вовсе. Эндрю Уилсон
[70] рассказал мне, как однажды гулял по улицам Лондона вместе с Айрис Мёрдок и та указала на синюю табличку на стене одного дома в память о некогда жившей там Элене Ферранте, чье имя теперь позабыто (если не считать неубедительных усилий членов комитета, принимающего решение об установке синих табличек
[71]). И все же нас мучает навязчивая идея, будто, если не прочесть книги, вошедшие в шорт-лист Букера, можно непременно пропустить нечто важное. Порой непросто честно признаться в том, что же нам по-настоящему нравится.
Всех не теряющих актуальности писателей, похоже, объединяет одна общая черта: способность во всем многообразии историй распознать, чем они на самом деле являются – отражением человеческих странностей. Вот почему сказки и мифы раз за разом пробивают себе путь в массовую культуру, словно Минотавр, вламывающийся в изысканный ресторан. Пока я пишу эти строки, в голову приходят такие примеры, как роман Мадлен Миллер
[72] «Цирцея», «Миф» Стивена Фрая, «Скандинавские боги» Нила Геймана и серия фильмов о так называемой кинематографической вселенной Marvel, ставших достоянием массовой культуры. «Теперь мы все – фанаты фантастики», – гласит заголовок одной из недавних статей об этом кинофеномене. Но нет, правда в том, что мы всегда были фанатами фантастики, грезили о таинственных лесах, о полулюдях-полумонстрах, о бестелесных существах, о неоднозначных персонажах вроде Локи
[73] и неблагополучных семьях. Все дело в том, что современные высокоинтеллектуальные романы кажутся недостаточно взрослыми нашему зыбкому коллективному бессознательному. Древние сказания передавались из уст в уста, ваялись и обтачивались веками, дабы они могли удовлетворить весь спектр наших психических потребностей – отсюда и 395 вариантов «Золушки».
