На протяжении многих десятилетий после изобретения книгопечатания инкунабулы мало кого интересовали. Их считали чем-то примитивным – своего рода ручным топором, который не сравнится с профессиональными ножами из первоклассной стали. Многие инкунабулы сходили с печатного станка незаконченными, впоследствии их дополняли графическими элементами и иллюстрациями. И даже после этого многие считали их псевдорукописями. Некоторые крупные коллекционеры, такие как герцог Урбино, отказывались пополнять инкунабулами свои библиотеки. Однако с 1650 года некоторые знатоки начали осознавать, что эти книги являют собой невероятные сокровища, украшенные нарисованными от руки иллюстрациями, артефакты той эпохи, когда чудеса механики вызывали в людях восторг, эпохи, которая сохранила эстетику рукописного текста, совместив воедино горячий металл и перо, наборный текст и искусство. Многие инкунабулы были утеряны или стали жертвами времени, а около 27 процентов сохранились в единственном экземпляре. Серьезные попытки отыскать их начались в 1880-х годах, и предприняла их женщина, которая, по словам библиотекаря из Лангедока Гая Баррала, отличалась «дикой пылкостью», хотя «известна лишь небольшому количеству последователей». Мари Пеллеше ускользнула от зоркого взгляда историков, скрывшись за спинами более темпераментных и болтливых коллекционеров, хотя проведенная ею научная работа во много раз превосходит вклад заносчивых патриархальных пустобрехов. Она положила начало сравнительному изучению инкунабул и установила стандарты, которые действуют до сих пор.
Причиной безызвестности Мари отчасти была она сама. Подобно Энрикете Райландс и Фрэнсис Каррер, Мари трудилась ради того, чтобы в истории осталась ее коллекция, а не ее имя. Очень точно ее описывает Жюль Симон Труба (заведующий Национальной библиотекой Франции) в письме, которое было написано в 1900 году, вскоре после кончины Мари, и было найдено не так давно в городе Монпелье:
Мадемуазель Пеллеше была хорошей женщиной, очень милосердной, творившей добро, не выставляя этого напоказ, очень скромной и простой в манере вести себя и чрезвычайно сведущей в вопросах изучения инкунабул. Это было ее призванием… Мы, служащие Национальной библиотеки, высоко ценим ее.
В этом письме Труба отвечает на вопрос одного исследователя, желавшего разузнать побольше о Пеллеше. Он загадочно упоминает, что в библиотеке хранятся некоторые из ее архивов и что он «мог бы раздобыть некоторые материалы о ней, вот только это будет весьма хлопотно, учитывая, что мое место здесь, внизу, в читальном зале». В 1900 году в газете The Times был напечатан некролог, подтвердивший теплые слова Труба: «Знавшие ее лично видели в ней доброго друга и самого что ни на есть прекрасного собеседника с отличным чувством юмора».
Дом Пеллеше на северной окраине Парижа, где теперь проходит одна из крупных магистралей, находится в запустении, однако в то время это было идиллическое место на краю леса Марли, некогда запечатленного Камилем Писсарро. Теперь этот массив рассечен надвое автотрассой A13. Именно здесь молодая Мари увлеклась наукой, а как-то раз продемонстрировала свой пылкий нрав. Ее мать, чересчур переволновавшись из-за небольшого недомогания дочери, послала за лекарством. Девушка сочла материнское беспокойство столь беспричинным, что выбежала в сад и, сев на край колодца, пригрозила, что скорее прыгнет вниз, чем станет пить микстуру. Мать сдалась, и Мари поправилась без всякого вмешательства врачей.
Поддерживая переписку с местным священником, Мари заинтересовалась старыми книгами. Она захотела овладеть языком первых книгопечатников и самостоятельно выучила немецкий. Тогдашний Париж еще не успел оправиться от пережитых ужасов войны, тем поразительнее уверенность, с которой она, будучи подростком, воспротивилась германофобии современников. Вскоре она изучила латынь и итальянский и выработала собственную устоявшуюся философию, основанную на феминизме и пацифизме.
Будучи единственным ребенком в семье, она писала о том, что неумолимая преданность ее отца-архитектора своему делу и l’amour de la France (любовь к Франции) вдохновили ее взяться за проект, которому суждено было стать делом всей ее жизни: составить каталог всех инкунабул Франции, а также многих старинных книг Германии и Италии. Начала она с четырех крупных архивов в Париже, а затем посетила 178 региональных библиотек. Для нее это предприятие было не менее захватывающим, чем приключения Индианы Джонса. Вот как она описывала свою растущую привязанность к читальным залам:
В этой безмятежной, немного вязкой атмосфере я чувствую нечто такое, что французский язык выразить не способен, – преисполненное страха уважение, трепет, загадочность. Точное слово есть в английском – awe – «благоговение». Возвращая книгу на полку и направляясь к двери, я чувствую себя так, будто покидаю священный храм.
Осознав, что ей придется быстро вносить в каталог книги, не все из которых находились в хорошем состоянии, она в совершенстве освоила новое искусство фотографии. Ей это далось легко, поскольку Мари обладала научным складом ума и должным усердием и отнеслась к делу весьма серьезно. Она изобрела «специальный фотографический аппарат» для съемки книг и была так возмущена, когда Британский музей потребовал с нее 50 шиллингов за некачественный снимок какой-то книги, что отправила им чертежи своего изобретения, прибавив, что «любой плотник согласится смастерить это устройство за небольшие деньги». Многочисленные приборы, которыми она пользовалась, хранятся в парижском Музее искусств и ремесел вместе с маятником Фуко, а ее волшебные снимки (фотографировала она не только книги) встречаются в самых неожиданных местах. На сайте библиотеки Экс-ан-Прованса есть снимки городских видов – деревенские повозки, замершие на площадях, где время остановилось, давно забытые провансальцы, высунувшиеся в окна верхних этажей. Какой-то пользователь добавил в инстаграм другие изображения, сделав несколько занимательных коллажей.
Хотя добиться бюджетных ассигнований было трудно и в основном Мари получала лишь письменные похвалы от Министерства образования, она пожертвовала многие чудом спасенные инкунабулы Национальной библиотеке. Предпринятая ею одиссея была поистине утомительной. Ее мучили мигрени, а большую часть лица то и дело покрывало редкое кожное воспаление. В 1878 году один друг обратился к ней с мольбой прекратить поездки «в снег и в дождь, в туман и в суровый мороз» и отдохнуть, греясь у очага. В ответном письме она написала: «Ты думаешь, мы – персонажи “Семейства Бенуатон”?» В этой длинной сатирической пьесе французского драматурга Викторьена Сарду деспотичный отец запрещает дочерям в одиночку уходить из дома, на что они отвечают: «Ох, как же это по-французски, отец! Почему нам нельзя гулять одним, как в Америке?»
Вот как Мари объясняла свое пристрастие к книгам: «Ежедневное посещение библиотеки – это самая приятная часть моего дня, и мне приходится быть начеку, чтобы это увлечение не захватило мое сердце и ум настолько, что я начну забывать о еде». Пока еще не опубликованные на английском языке письма, написанные ею в поездках, служат доказательством присущей ей выносливости, достойной Дервлы Мерфи
[158], вместе с некоторой долей юмора на тему человеческой глупости в стиле Билла Брайсона. Читать их куда интереснее, чем напыщенные «Письма из Италии», написанные ее братом, которые она редактировала перед публикацией. В отличие от коллекционеров-интровертов Мари наслаждалась пышным разнообразием человеческих характеров. Ее симпатию к les petites gens (обычным людям) отмечают многие комментаторы.
