Мы по большей части изгнали из своей жизни природу, смерть и экскременты, убрав их с глаз долой, а в магазинах целые полки заставлены всяческими жидкостями, призванными уничтожить «сорняки» и прикончить смиренных мотыльков, опыляющих растения пчел, воспетых легендами мышей, удобряющих почву слизней и даже благородных улиток. Вся наша жизнь отрегулирована – вплоть до температуры в помещении. Наши уборные пахнут сосновым лесом, волосы – алоэ вера, а крематории размещаются подальше от центральных улиц. Вот только настоящий алоэ вера никогда не возьмет верх. Сегодня, как и во времена готики, чем больше мы тянемся к чистоте, тем больше рассказчиков и комиков иронично и бесстыдно проливают свет на человеческую природу. В нашей психике действует извечный уравновешивающий механизм. Помпезность и жеманные претензии на непорочность всегда притягивают людей, готовых насмешливо фыркнуть по этому поводу или, если говорить о сегодняшнем дне, опубликовать саркастический пост в твиттере.
Юмор Рабле, комичность Фальстафа и Боттома
[169], карикатуры Гилрея
[170], мультфильмы из серии Alice Comedies, комедийные теле- и радиопередачи, такие как The Goon Show и Spitting Image, зиждутся на напыщенности персонажей, которые служат объектами насмешек, на похотливости священников и нелепом поведении полковников. Пантомима с ее нарочито неубедительными переодеваниями в наряды противоположного пола и переходящими все границы инсинуациями, как и театр-варьете, демонстрирует неразрывную преемственность по отношению к сатире средневековых маргиналий, нарушавших все границы дозволенного. Комик Макс Миллер напоминал говорящую горгулью и доводил шутки до таких крайностей, что публика гадала: «Неужели он действительно имел в виду именно это?» Вскоре после Миллера появилась еще одна горгулья – Фрэнки Хауэрд, настоящий человек из Средневековья, вечно жаловавшийся, что ему холодно сидеть на мраморной скамье, что все вокруг «делают это» кроме него, и подбирал слова, балансируя между невинностью и непристойностью. Мы с облегчением смеемся, ведь если бы не было святотатства, священное утратило бы всякий смысл. Грань, отделяющая одно от другого, манит, притягивает, таит в себе силу и источник творчества. В древности считалось, что магия вершится «между пеной и волной».
Грэм Грин – истинный виртуоз в описании изъянов человеческой натуры и литературный соперник Мастера обезьян – признавался, что его привлекала эта антиномия. «Мне интересен добродетельный вор, бесчестный священник, святая блудница, подкупленный адвокат». Он понимал, что прежде всего образы именно таких клоунов, показывающие, насколько абсурдна наша серьезность, играют значимую роль в культуре – пусть их и не увидишь в современных цирках. «Жестокие приходят и уходят, как города, королевства или властители, – писал он в романе «Наш человек в Гаване». – Они тленны. А вот клоун… вечен, потому что его трюки никогда не меняются»
[171].
Актер Джон Клиз во время интервью для телепрограммы Parkinson сказал, что никак не может понять, почему самый популярный скетч группы комиков «Монти Пайтон» – это сценка о том, как, надев на голову котелок, герой отправляется на нелепую прогулку в «Министерство нелепых прогулок», название которого написано на бронзовой табличке. Этот юмор бессмертен, потому что, подобно целующим пятые точки священникам и монахам-лисам на страницах средневековых книг, он ниспровергает напыщенность общественных институтов. Тот же механизм работал и в средневековых рукописях. Зачем же еще пилигримам Чосера рассказывать сальные истории – и не в разгар веселого торжества или за столом в таверне, а во время одного из самых священных европейских паломничеств?
Средневековые мистерии были проникнуты той же идеей – «раз уж это и впрямь такая серьезная тема, почему бы не высмеять ее, чтобы подогреть интерес публики?». Здесь применима теория юмора по Фрейду: юмор снимает напряжение, дарует упоительную свободу и выполняет общественно-восстановительную функцию. Так что в тех пьесах, на которых вырос Шекспир, палачи хохмили, прибивая Христа гвоздями к кресту, а обманутый муж Иосиф был прекрасным объектом для насмешек. Театральные постановки стали новыми проводниками юмора и безграничной фантазии, которыми пестрят средневековые маргиналии. Вот что в 2019 году написала Хелен Купер, кембриджский профессор английского языка эпохи Средневековья и Возрождения:
Эта готовность показать на сцене все и вся, привлечь зрителей, сделав их пособниками в этом притворстве, заставить поверить, будто актеры могут изобразить невозможное, была важной составляющей, которую Шекспир и его современники унаследовали от мистерий.
В городе было грязно, но при этом весело – и это отражено на полях средневековых книг. Причем веселье подступало к стенам соборов и проникало внутрь, туда, где даже сейчас можно увидеть чинно огороженные территории с подстриженными лужайками и зоркими, как орлы, церковными служителями – святилища, спокойствие которых нарушает лишь щелканье турникетов и писк считывателя карт у входа. Но вот вчера я отвозил сорок пять экземпляров «Ромео и Джульетты» в школу при Кентерберийском соборе, и у западного входа увидел копавшегося в яме археолога. Я спросил, что он там нашел. Он показал мне скопившийся на дне утрамбованный известняк с бороздами от колес, и объяснил, что в Средневековье повсюду вокруг собора стояли рыночные прилавки. В средневековых источниках упоминается цирюльня, примыкавшая к стене собора, для паломников, решивших привести себя в порядок в последнюю минуту. По словам археолога, незадолго до этого был найден фундамент того здания. Судя по всему, в стенах здания также торговали всякой всячиной. Как свидетельствуют страницы средневековых рукописей и «Кентерберийские рассказы», бурная торговля существовала бок о бок с местом священнодействия.
Прямо как главная площадь Марракеша в хорошую погоду, средневековый европейский город пестрел жонглерами, комедиантами, продавцами шарлатанских снадобий и акробатами, – вероятно, их гендерный состав был более разнообразен, чем мы привыкли думать, насмотревшись фильмов. В средневековом Париже получила известность танцовщица-акробатка Матильда Мейкджой. В 1100-х годах один английский монах предостерегал праведников насчет Лондона:
Число тамошних паразитов бесконечно. Актеры. Балагуры. Гладко выбритые отроки, мавры, льстецы, поющие и танцующие девушки, шарлатаны, исполнительницы танцев живота, колдуньи, вымогатели, ночные бродяги, колдуны, мимы, попрошайки, скоморохи… В Лондоне жить не стоит.
Великие церкви и соборы украшались так же, как и поля книг – вытесанными из камня горгульями и комичными фигурами, позволявшими себе те же выходки, что мы видим в рукописях, – и все они некогда были раскрашены в яркие цвета. В Кентерберийском соборе, при всей его архиепископской строгости, можно увидеть водосточные трубы в виде полулюдей-полуживотных и множество диковин (они надежно припрятаны в построенной в 1090 году крипте), которым место на рыночной площади или в сказочном мире: индийские акробаты, зеленый человек
[172], химера, двухголовый пес верхом на драконе и – мой любимый экспонат – небольшое, напоминающее ящерицу создание из персидских мифов, которое способно превращаться в колесо и передвигаться по пустыне с молниеносной скоростью. В церкви, расположившейся в заболоченной местности неподалеку от Кембриджа, можно увидеть согнувшегося человека, с ухмылкой глядящего на нас, – он просунул голову между ног, а из его обнаженной пятой точки торчит водопроводная труба. Все это – примеры искусства маргиналий, находим ли мы их на крыше церкви, под землей или в виде резных украшений под откидными сиденьями, которые носят название мизерикорды. Так или иначе они соотносятся со священным назначением этого места и придают значимость храму Божию, словно говоря: «Заходи, Бог все видит».
