Потратив не одну неделю на исследование этой темы, как-то раз я уснул, ломая голову над тем, зачем же создавались эти гротескные изображения, и мне приснился яркий сон, в котором, как мне кажется, ко мне пришло понимание их истинного предназначения – пусть это и звучит странно. Мне приснился огромный собор, строительство которого вот-вот должно было завершиться, – и тут его вдруг поставили на огромную старую электрическую плитку. Здание начало нагреваться, и из него полезли горгульи и всякие уродливые существа, капители колонн крипты закружились и ожили, и мне явились слова, заимствованные из мира технологий: «Это здание не станет собором, пока не будет активировано». Проявления гротеска помогали привести этот священный механизм в действие, укоренить его в правде. (Чтобы понять смысл маргиналий на бумаге или в камне, бывает полезно на секунду отвлечься от слова «гротеск», изобретения раннего Нового времени. Может, дело во мне, но стоит мне провести такой мыслительный эксперимент, как плечи тут же немного расслабляются, а связь между проявлениями человечности в прошлом и в настоящем становится более явной.)
В Средние века священное и богохульное существовало нераздельно, словно две половины кентавра – существа с человеческой головой и сердцем, но копытами сатира. Или, как сказала французская феминистка и философ болгарского происхождения Юлия Кристева, гений христианства заключается в том, чтобы святотатство служило подкладкой для полотна святости. Бахтин также видел эту одновременную смежность и раздвоенность: «Но и в изобразительных искусствах Средневековья строгая внутренняя граница разделяет оба аспекта [благоговейно-серьезного и карнавально-гротескного]: они сосуществуют рядом друг с другом, однако не сливаются и не смешиваются»
[173]. Сэр Джон Хегарти, гуру маркетинга, однажды сказал, что христианство – это величайшая маркетинговая кампания в истории, логотип которой встречается повсюду и знаком каждому. В Средние века этот институт уже был хорошо развит, а значит, мог без труда обратиться и к темной стороне нашей природы (что характерно для многих примеров эффективной рекламы) – не только в камне, но и в речи. Пошлые и скабрезные басни, как правило, несли в себе какую-то мораль, их рассказывали в качестве поучительного примера того, как поступать не следует, – потому их и называли латинским словом exempla, что буквально означает «пример», а средневековые пастыри часто заканчивали свои проповеди, рассказывая порой по пять уморительных или щекочущих нервы историй. Они не только служили приятным поощрением в завершение морализаторской проповеди, но и помогали напрямую обратиться к воображению слушателей. Такие яркие назидательные рассказы вторили внешнему облику церквей, пестрящих сочными красками, которые изготовлялись из растений и минералов. Они напоминают маргиналии, обрамляющие края страницы из молитвенника. Еще один пример соседства священного и богохульного – происхождение слова «карнавал», которое восходит к латинскому выражению carne vale, что означает «прощай, мясо» и подразумевает предшествующий посту разгул веселья и потакания плотским слабостям.
На этой неделе в кентерберийском благотворительном магазине (он находится в Кривом доме, который упоминается у Диккенса) я приобрел двенадцатистраничную брошюру с ржавыми коричневыми петлями и выцветшей, но приятной на ощупь зеленой обложкой из матовой бумаги – «Фрески Кентерберийского собора» (The Paintings of Canterbury Cathedral) (цена два шиллинга и шесть пенсов). Напечатали ее в каком-то кентерберийском закоулке. Она представляет собой набранный текст лекции, прочитанной в 1935 году Эрнестом Тристрамом – сыном железнодорожника из Уэльса и преподавателем Королевского колледжа искусств, который путешествовал по стране, разыскивая закрашенные средневековые фрески. (Изучение смыслов, таящихся в архитектуре Кентерберийского собора, достигло апогея в 1935 году. В тот год архиепископ дал Томасу Элиоту заказ на написание драмы «Убийство в соборе».) Только представьте себе внутреннее убранство средневекового собора, образ которого Тристрам рисует в воображении слушателей:
Крыши, стены, колонны и даже надгробия и запрестольные образа пламенели роскошными оттенками. Пространства на стенах заполнялись длинными рядами сюжетов, выстроившихся ярус за ярусом, словно на странице огромной книги [курсив мой].
В нашем распоряжении есть средневековые письма, так что можно было бы предположить, что где-то есть некто, кто мог бы рассказать нам о том, как все это сумасшествие маргиналий «воспринималось потребителями», если выражаться языком Джона Хегарти. Но нет, все это слишком вплетено в подсознание, чтобы можно было обойтись простым объяснением. Быть может, мы создаем точно такие же головоломки для историков будущего, продолжая цепляться, скажем, за монархию или за традицию ежегодной инвентаризации лебедей на Темзе. Однако два средневековых монаха открыто говорили о гротескных каменных фигурах, которые почти в точности воспроизводили мотивы, прослеживающиеся в маргиналиях того времени. Они оба пространно сокрушались о том же, о чем сегодня мысленно гадаем и мы: с какой стати все эти изображения появились в святой обители? Подробно и со множеством красочных деталей они перечисляли все эти гнусности – прямо как тот монах, что описывал Лондон. Это доставляло им определенное, если можно так выразиться, удовольствие – будто они с улыбкой качали головой, глядя на бесстыжего клоуна, ведь «по-моему, он слишком много возражает»
[174]. Может показаться, будто аскетизм, скажем, Томаса Бекета
[175] с его власяницей подспудно свидетельствовал о жажде чего-то прямо противоположного – телесного наслаждения. Большинство аскетов, похоже, были плотоугодниками – иначе зачем вообще утруждаться? Средневековье представляло собой мир, превозносивший святость и вместе с тем упивавшийся простонародным юмором.
Король Англии Эдуард II приоткрывает нам еще одно оконце в этот духовный мир. Его тяготило немало забот: война с шотландцами, напряженные отношения с Францией и дрязги с баронами, которые настолько распоясались, что в конце концов убили его. Ему нравилось иметь дело с простыми людьми – и даже сажать живые изгороди и рыть канавы. А еще он обожал розыгрыши в духе маргиналий, подарки вроде лошади, которую невозможно оседлать, или вечно ленивого охотничьего пса. И повеселиться, глядя на глупое ерничанье, он тоже был не прочь. Вот что зафиксировано в его отчетных бумагах: «Сумма, уплаченная Джеймсу из Сент-Олбанс, королевскому художнику, который станцевал перед королем на столе и заставил его от души посмеяться: 1 шиллинг». Повар отличился еще больше и получил 20 шиллингов за то, что «проехал перед королем на лошади, несколько раз выпав из седла, пока король от души смеялся». В наши дни главы государств не позволяют себе веселиться публично, однако парадоксальные и болезненные инциденты до сих пор остаются излюбленными мотивами в юморесках Нормана Уиздома
[176], в фильмах о господине Юло
[177], в мультиках о Томе и Джерри, а теперь и в интернете.
