Авторы маргиналий умели превращать нас в обезьян, что отчасти можно считать отголоском революции в мышлении. Приблизительно с 1100-х годов вновь пробудившийся интерес к таким авторам, как Овидий и Аристотель, спровоцировал в Европе тихое землетрясение. Аристотель заставил обладателей средневекового интеллекта понять, что, как выразился один историк, «весь процесс познания осуществляется в рамках повседневного опыта». Бог и природа, говорил Аристотель, «ничего не делают напрасно». Новый образ мышления, известный как схоластика и ассоциируемый прежде всего с именем Ансельма Кентерберийского, вел к развитию диалектики – поиска истины путем изучения противоположностей, – а также к внедрению языческих историй классической эпохи в контексте обновленного христианства. Не случайно кентерберийский скрипторий
[178] был одним из наиболее успешных и плодовитых во всей Европе. Писцы готической эпохи заряжались энергией от происходящих сейсмических изменений и ощущали готовность выразить собственную человечность и индивидуальность куда активнее, чем их предшественники англосаксы.
Медиевисты сердятся на специалистов по эпохе Ренессанса, которые претендуют на исключительное право заявлять, будто именно в этот период наступил расцвет самосознания и индивидуальности. Некоторые историки занимают крайне радикальные позиции. Один из защитников Средневековья даже настаивает, что средневековые маргиналии свидетельствуют о «зарождении художественного самосознания» – это, безусловно, чепуха и вместе с тем преуменьшение умственных способностей пещерного человека. Истина же, как известно, посередине: в скульптурах высоко на крышах церквей, а также на полях запертых в библиотеках средневековых книг скрывается сознательное принятие двойственности и дикости, что являет собой следующую ступень на пути от искусства Темных веков к ментальности человека эпохи Возрождения XVI века. Подобно Гамлету, те анонимные писцы и резчики по камню умели «отличить сокола от цапли» и с удовольствием переплетали две столь противоречивые темы, черт и Бог знает зачем.
Что же со всем этим стало? Средневековые маргиналии ушли в прошлое не потому, что мы разучились смеяться, а потому, что появилось книгопечатание, а это привело к тому, что поля стали более узкими, а текст приобрел больший авторитет. Кроме всего прочего, изобретение книгопечатания совпало с началом Реформации и эпохи беспощадной цензуры, которая не закончилась даже после Гражданской войны. Генрих VIII назначал суровое наказание любому, кто осмеливался испортить его новые литургические произведения, а уже в 1661 году правителей, похоже, стали оскорблять изображения готических времен. В одном эдикте говорилось следующее: «Не печатать заглавных букв с богохульными рисунками». Вера перемешалась с политикой, и отныне поля книжных страниц больше не могли оставаться площадкой для игр.
Итак, мы прощаемся с этими сумасшедшими средневековыми сценами. Дудка и барабан исчезают из виду, шум маскарада стихает с последним, прощальным звуком выпущенных газов, обезьянки вновь неподвижно замирают, улитки складывают копья. Всплеснув хвостом, русалка исчезает под водой.
8
Следы использования
Я из числа тех, кто полагает, что, когда речь заходит о книгах, общепринятые моральные нормы в счет не идут.
Артуро Перес-Реверте. Клуб Дюма, или Тень Ришелье (1993
)
[179] Надписи на полях
Литературный агент из Нью-Йорка Майкл Стернз прошел путь от благоговейного отношения к книгам до привычки черкать в них столько, что иногда ему приходится покупать одно и то же произведение («Мура, Манро, Чивера»
[180]) в нескольких экземплярах, «чтобы до конца в нем разобраться». Когда он признался в этом в своем блоге, в комментариях началась длинная череда откровений. Мне нравится приведенное ниже сообщение некой Кристины в ответ на сообщение пользователя с ником Файвкэтс:
Забавно, Файвкэтс, в детстве я часто брала книги у брата, который каждый раз впадал в бешенство, стоило ему заметить хоть малейшую трещинку на корешке. Теперь, в отместку за эту детскую травму, я заламываю корешки и пишу на полях сколько душе угодно (но только не в библиотечных книгах, Кели, вы – настоящий бунтарь).
Такую раскрепощенность встретишь нечасто. Большинство из нас до сих пор скованы теми же условностями, что и читательница Рина, которая пишет:
Мне так нестерпимо хочется писать в книгах, но просто рука не поднимается. Будто страницы окружает какое-то силовое поле.
Привычка писать в книгах – это своего рода подпольное общение с текстом, окруженное многовековой аурой неодобрения. Правда, у этого занятия была целая вереница выдающихся сторонников. Любители мыслить радикально охотнее и бесстыднее всех пишут на полях. Они не испытывают трепетного благоговения перед текстом, а черпают со страниц идеи, играют с ними и критикуют их на полях. Современная «культура ремиксов», представители которой беспощадно нарезают и сшивают различные идеи и музыкальные треки, – это отличный способ ведения диалога с текстом. По мнению эрудита Джорджа Стайнера, истинный интеллектуал – это «просто-напросто человек, который, читая книгу, держит в руке карандаш». Марку О’Коннеллу, автору статей для журнала The New Yorker, по душе идея о том, что «хорошенько заточенный карандаш» порой таит в себе такую силу, и он забавно об этом шутит:
Я обычно засовываю его за правое ухо – как плотник. Мне нравится думать, что это придает моему облику некую небрежную эффектность, когда я читаю «Мидлмарч» в автобусе по дороге домой.
Тесное общение с книгой меняет впечатление от прочитанного подобно тому, как исполнение классической индийской музыки зависит от реакции публики на ее лад и характер. Читательский опыт, лишенный взаимодействия с текстом, может оказаться не столь запоминающимся.
Часто мне доводилось слышать от покупателей подобные слова: «Ах да, это чудесная книга, я ее читал – правда, уже ни слова не помню». Мишелю Монтеню тоже случалось целиком забывать сюжет прочитанных книг – по этой причине он не только стал писать подробные комментарии на полях, но и излагать в конце книги свои общие впечатления о ней. Вдохновившись его примером, в прошлом году, закончив читать «Анну Каренину», я поступил так же. Теперь, перечитывая свои выводы, я вижу, что многие впечатления уже успели забыться.
