Генри Миллер в своем эксцентричном и более не издающемся произведении «Книги в моей жизни» отмечает, что подобная забывчивость свидетельствует о неспособности человечества должным образом запоминать пережитое – отсюда и наше обыкновение повторять ошибки прошлого. Согласно предположению Миллера, Монтень заперся в своей библиотеке потому, что «подобно нашему времени [дело было в 1952 году], это был век нетерпимости, преследований и массовой резни»
[181]. Маргиналии препятствуют утрате читательских воспоминаний, они совершенствуют будущее и возрождают прошлое.
И вновь обратимся к Миллеру:
Заметки на полях дают возможность легко раскрыть прежнее «я». Когда сознаешь, сколь огромную эволюцию претерпевает человек за время своей жизни, невольно спрашиваешь себя: «Усвоил ли я урок свой здесь, на земле?»
Стернз из журнала The New Yorker также находит эту забывчивость любопытной. Заметив слово «ахинея!», написанное давным-давно его собственной рукой на полях какой-то книги, он подумал: «Серьезно? Неужели она и впрямь настолько плоха?» Пометки на полях могут превратиться в диалог читателя с автором – и с самим собой. Мы храним снимки из отпуска и ведем дневники о путешествиях, а значит, нет ничего предосудительного в том, чтобы запечатлевать и свои читательские приключения – и не только в каком-нибудь подаренном «читательском дневнике» или в таблице Excel, как некоторые, а в самой книге. Однако по вине некоего призрачного авторитета мы запрограммированы не «портить» книги, причем такое отношение к ним, как это ни странно, укоренилось не так давно.
Пусть печатный станок и положил конец экзотическому великолепию средневековых маргиналий, но некоторые первые печатные учебники на самом деле были приспособлены для того, чтобы студенты оставляли в них комментарии: издание «О методах ухода за больными» Галена 1525 года было специально дополнено широченными полями для записи медицинских наблюдений, как и труд Сенеки, напечатанный в 1595 году в Падуе, а страницы лондонского свода законов перемежались пустыми листами для письменных комментариев. И все же в большинстве своем поля печатных книг были слишком узкими и стесняли свободу любителей писать на них. Среди таких комментаторов оказался и французский математик Пьер Ферма: как известно, он подверг следующие поколения танталовым мукам, упомянув в примечаниях, что ему удалось доказать заковыристую теорему, но на полях попросту не было места, чтобы записать решение.
Каким бы тесным ни был край печатной страницы, привычка заходить на него казалась людям вполне естественной с зари книгопечатания и вплоть до середины XIX века. Сидя в бруталистском здании библиотеки Кентского университета, пока ливень хлестал по окнам третьего этажа и по крыше виднеющегося у реки Кентерберийского собора, напоминающего средневековый корабль, я выяснил, что многие первые печатные книги были имитациями рукописей. Это делалось для того, чтобы снискать расположение консервативных читателей, которым могло прийтись не по душе новое изобретение. По существу, это были эрзацы, нечто вроде поддельных джинсов Armani, которыми торгуют в Бангкоке. Один выдающийся итальянский книготорговец в отвращении закрыл свой магазин, увидев подобный товар, принижающий качество его ассортимента.
Обыкновение делать примечания на полях, вклеивать изображения и фигурные инициалы, вырезанные из старых рукописей и прочих текстов, – все это было широко распространенной практикой, хотя свидетельств тому осталось немного, ведь в наш век яркого верхнего освещения такие книги с трудом поддаются каталогизации и считаются испорченными. При этом ими восхищаются историки, трудящиеся на стыке разных дисциплин, в числе которых недавно вышедшая на пенсию Мэри Эрлер из Фордемского университета в Бронксе, которая стала первопроходцем в области междисциплинарных исследований на стыке гуманитарных наук и английской литературы: по ее мнению, женщины, которые делали вырезки, дополняли книги пометками и писали новый текст поверх старого на протяжении первого столетия с момента изобретения книгопечатания, занимались религиозной медитацией, духовной практикой, подобно влюбленным, что вешают замки на парижском Мосту искусств. Урсула Уикс из Института искусства Курто при Лондонском университете с этим согласна. Ей удалось отыскать голландские печатные часословы с изображениями, искусно подшитыми к страницам книги разноцветными нитями: игла резво прошла прямо по тексту с радикализмом, достойным Джексона Поллока или Фрэнсиса Бэкона, которые наносили мазки на холст пальцами. Мистики из коммуны в деревне Литл-Гиддинг
[182] с усердием дервишей писали маргиналии, вырезали и вклеивали отрывки из Библии и управлялись с чернилами, ножницами и клеем так, словно осуществляли некую эзотерическую практику. Услышав об этих книгах, король Англии Карл I велел раздобыть ему один экземпляр. Он счел ее «настоящим алмазом», превосходящим любые ценности из его «сокровищницы», и начал писать комментарии в своей Библии. По словам Адама Смита, преподавателя истории книг в Баллиол-колледже Оксфордского университета, до настоящего времени привычка вклеивать в книги вырезки из других текстов «в целом обделялась вниманием». Если заметки на полях – это паршивая овца от мира книжной истории, то вклеенные цитаты – отвергнутый внебрачный ребенок, зачатый в пылу страсти и не поддающийся никакой категоризации.
Можно ли сказать, что маргиналии действительно были широко распространены до той поры, когда верх одержало свойственное нам сегодня благоговение перед печатным текстом? Да, можно – если верить доказательствам, которые приводит Хайди Хэкел из Калифорнийского университета. Она проштудировала 150 экземпляров романа Филипа Сидни «Аркадия» в издании 1590 года и выяснила, что 70 процентов из них снабжены пометками на полях. Очаровательно, что в двух книгах лежали высушенные цветы, а обнаруженный в одном из экземпляров след от ржавых ножниц очевидным образом указывает на то, что поэзия была привычным компаньоном в домашних делах.
В начале 1600-х годов Анна Клиффорд, единственный ребенок в семье, втайне не принимавшая пуританских ценностей, вдоль и поперек исписала комментариями книги из богатой домашней библиотеки и изобрела уникальный способ вникать в смысл изучаемых ею текстов на самую различную тематику. Она прикрепляла «примечательные предложения или высказывания» к «стенам, кровати, портьерам и мебели».
Веками исписанные маргиналиями страницы были показателем высокого интеллекта, а вовсе не отсутствия должного уважения к книгам, признаком пытливого ума, а не вялой пассивности. По мнению одного историка, «судя по всему, в ту эпоху [начала Нового времени] упоминания о книгах с пометками были типичным лейтмотивом похоронных речей». Пометки и примечания не просто допускались: их отсутствие наводило на мысль об ограниченности читателя. В посвящении скончавшемуся в 1606 году графу Девонширскому говорилось следующее: «Ты хранил книги не как многие, ради хвастовства, а ради пользы – стоит лишь взглянуть на множество томов, в которых ты оставил пометки».
