Любовь и смерть
Говорят, что между любовью и смертью существует некая тайная связь. И то и другое является бегством от повседневной действительности в неведомые края. Сталкиваясь с таинственными высокими материями, мы часто склонны обращаться к бумаге, чтобы дать выход чувствам. В случаях, когда дневник кажется нам слишком равнодушным, а письма – чересчур публичными, на помощь приходят Библиа и Интима.
По мнению Кольриджа, заметки на полях книг – это отличный способ обмануть смерть. Так, на экземпляре «Пьес» Бомонта и Флетчера
[196], принадлежавших Чарлзу Лэму, он однажды написал: «Я здесь ненадолго, Чарлз, и, когда я покину этот мир, ты не будешь ругать меня за то, что я испортил книгу». Другим долгая жизнь книг помогала зафиксировать факт смерти. В 1348 году в своем томике Вергилия Петрарка сделал печальную помету о том, что его любимую Лауру унесла Черная смерть. Накануне казни Карл I отдал свой экземпляр избранных трудов Шекспира Томасу Герберту, своему слуге, который сделал пометку о кончине своего господина прямо под королевской подписью. Когда известную современную исследовательницу маргиналий Хезер Джексон представили на одном мероприятии как эксперта, изучающего пометки в книгах, сделанные знаменитыми людьми, она, должно быть, подумала: «На самом деле все обстоит иначе: как правило, маргиналии – это голоса неизвестных людей». Например, однажды во времена позднего Средневековья некто сделал трогательную заметку на полях церковного календаря рядом с датой 27 ноября: «Матушка моя отошла к Господу».
А теперь поговорим о любви. Одна повесть о дружбе с явным романтическим подтекстом была почти полностью утрачена, за исключением страницы из Нового Завета, который теперь хранится в Британской библиотеке. Там рукой Елизаветы I были начертаны строки – настоящий крик души, который, несомненно, понял бы любой, чьи плечи тяготит бремя власти:
Средь сущностей благих, угодных для меня,
Жизнь тихая являет совершенство,
Она исполнит верно потребности ума,
Других богатств не надо для блаженства.
Эти строки были адресованы Анне Пойнтс, служанке королевы. Елизавета подписала их «Ваш любящий друг», однако, памятуя о своем статусе, зачеркнула слово «друг» и написала «госпожа». Анна ответила в стихах:
Стремительней, чем ласточки полет,
Младые годы мчат вперед,
Затем права предъявит опыт лет,
И вот уж смерть, листая ночи, дни,
Взирает, как торопятся они.
В этих строках чувствуется тепло поистине романтических отношений, причем Анна будто нарочно игнорирует показную благопристойность в подписи своей госпожи и пишет: «Ваш друг Анна Пойнтс».
В Лондоне времен Тюдоров какой-то безвестный, страдающий от неразделенной любви мужчина использует скучную книгу, как любовники используют дерево, чтобы вырезать на нем слова любви: «Элизабет Тейлор – главная красавица Ченнел-роу!» (эта узкая улочка, которая теперь носит название Кэнон-роу, существует и по сей день, в двух шагах от Биг-Бена).
Подобный способ выражения эмоций предпочла и одна американка, прервав скучное перечисление трат: «Cпички – 2 цента, сало – 8 центов» – в книге проповедей 1790-х годов фразой: «Мой дорогой мистер Браун, я люблю Вас всем сердцем и надеюсь, что и Вы тоже». В тот же период ирландская писательница, автор романтических романов Реджина Мария Рош описала любовный экстаз, который может вызвать надпись на полях книги. В ее романе «Дети аббатства» (1796) главная героиня Аманда, страдающая от неразделенной любви, находит «все новые предметы, которые напоминают ей о лорде Мортимере»: книги с пометками, «сделанными его рукой для ее внимательного изучения. О! Что за сладостные грезы таили в себе эти тома, напоминавшие о счастливых часах, проведенных ею в особняке». Аманда встает утром, «прорыдав ночь напролет». Ее литературный двойник – мистер Локвуд из «Грозового перевала», который не мог уснуть, обнаружив поздней ночью записки на полях, сделанные рукой Кэтрин, «покрывавшие каждый пробел, оставленный наборщиком… Во мне зажегся живой интерес… и я тут же начал расшифровывать ее поблекшие иероглифы»
[197]. Глорвина в «Ярмарке тщеславия», начав осаду майора Доббина, безуспешно пытается использовать карандашные пометки на полях в качестве любовных чар. Она брала книги у майора и «отмечала карандашом те чувствительные или смешные места, которые ей нравились». «Пустяки! – говорит Доббин своему товарищу по полку, – она просто упражняется на мне, как на фортепьяно миссис Тозер»
[198].
Поклонник «главной красавицы с Ченнел-роу» знал, что пометы сердечного характера на полях могут унять душевные страдания. Эта уверенность жива и по сей день, пусть и в виде надписей на стенах общественного туалета – это народные поверья, согласно которым безответная любовь, вписанная в анналы земной истории, может найти взаимность, если выразить ее на материальном объекте. Такой подход применим и в отношении любви к самому себе. Марлен Дитрих, певица и актриса, воспевавшая влюбленность и разочарования в любви, выплескивала свою «мировую скорбь»
[199] (нем. Weltschmerz) на полях книг, доживая последнее десятилетие своей жизни в квартире на верхнем этаже в Париже. Улица, на которой она жила – авеню Монтень, – по иронии судьбы носила имя еще одного нелюдимого любителя заметок на полях – Мишеля де Монтеня. Спустя буквально несколько часов после смерти актрисы, которая скончалась в 1992 году в возрасте 90 лет, грузовик Американской библиотеки в Париже уже стоял у заднего входа, доверху набитый книгами Марлен – их было более двух тысяч на английском, французском и немецком языках.
Сочинения Гёте, которого она «боготворила», были основательно исписаны ее рукой, а в более современных книгах пометки, сделанные разными цветами, проливали свет на некоторые факты ее биографии. Там есть комментарии относительно влияния Генриха Манна на создание фильма 1930 года «Голубой ангел» по его роману – фильма, ставшего для 29-летней актрисы большим прорывом. Биография Марлен Дитрих, написанная Чарлзом Хайемом, это настоящий палимпсест: «все – ложь», «неправда», «Почему я все время ношу серые чулки?» и «Я всю свою жизнь ненавидела кошек». Хотя источником этих деталей могли явиться воспоминания ее дочери, которая утверждала, что единственной любовью Марлен была она сама, однако одно имя, обведенное в маленький кружок самой актрисой, проливает свет на тайну ее великой несбывшейся любви – любви к Эрнесту Хемингуэю. Их тридцатилетняя переписка творчески стимулировала обоих. Хемингуэй отправлял ей черновики своих рассказов с просьбой о комментариях. По его словам, они просто были «жертвами несинхронизированной страсти». В словаре немецкого языка Дитрих было обведено лишь одно слово – «капуста» (нем. Kraut) – именно такое прозвище дал писатель актрисе.
