Впрочем, ничто не вечно. Хрупкая идея о собственной изменчивости и способности к перевоплощению заканчивается строчкой на свидетельстве о смерти и остается жить лишь в семейных историях. Все это одновременно отрезвляет и освобождает. Как говорит Эдвард Морган Форстер об Азизе в своем романе «Путешествие в Индию»: «Да, все это было правда, однако дух его был мертв». Отражением нашего духа скорее служит потрепанная, возможно местами исписанная заветная книга, нежели занимаемая должность или положение в семейной иерархии.
Что, если наше социальное «я» слой за слоем будет сожжено? Тогда представление о нашей индивидуальности сохранится лишь в книгах, если в них писали, из них вырывали страницы и вклеивали собственные мысли и газетные вырезки.
Эта мысль кажется интуитивно понятной. И действительно, когда Майкла Ондатже спросили, как он придумал «Английского пациента», тот сконфуженно ответил, что ничего он не придумывал, просто начал с образа, возникшего у него в голове: пациент, до неузнаваемости обгоревший в результате авиакатастрофы в пустыне, который ничего не может рассказать о себе и которого никто не узнает, сохранил книгу – сочинения Геродота с большим количеством комментариев.
Давайте же оставлять свою ДНК в наших книгах. Возможно, в один прекрасный день они будут единственным, что останется после нас.
9
Под гнетом Сорбонны: печатное слово в дореволюционной Франции
За последние тридцать лет в моем книжном магазине в Кентербери успели поработать несколько стажеров из Франции. Из этого опыта я извлек два урока: французы крайне серьезно относятся к книготорговле как к профессии, а еще они без ума от бумажной работы. Прежде чем направить ко мне стажера, университеты присылали по почте внушительной толщины контракты в трех экземплярах с просьбой завизировать их в нескольких местах и заверить печатью. К счастью, мне удалось откопать печать магазина – ее не использовали с 1980-х годов, и на ней все еще значился номер факса. С ее помощью я заполнил целую гору документов. Возможно, все это лишь разные проявления страсти – к книгам, которой пылали стажеры, и к тотальному контролю, которым одержимы французские бюрократы. Подобно тому как страсть и благоговейное отношение французов к еде проявлялись в том, что, по воспоминаниям Ивлина Во, сенаторы предпочитали, уединившись в парижском ресторане, расположенном на верхнем этаже, есть «в абсолютной тишине», так и горячие попытки ученых контролировать чистоту французского языка свидетельствовали о страстной любви к родному слову и о желании его защитить.
История книжного дела во Франции времен Старого порядка – это повесть о противоборстве страсти и контроля, причем борьба в основном разворачивалась в Латинском квартале, небольшом прибрежном районе Парижа. В современном Латинском квартале, где в далеком 1257 году Робер де Сорбон
[218] основал университет и библиотеку, студенты Сорбонны по-прежнему горячо спорят в местных кафе, а книголюбы все еще могут найти достойные книжные магазины. В Средние века квартал был центром создания монастырских рукописей во Франции, а на заре книгопечатания Латинский квартал занимал второе место по количеству выпускаемых книг в Европе, уступая лишь Венеции.
На первых печатных станках работали иммигранты, преимущественно из Германии. Одним из них был Иоганн Хайнлин (ок. 1430–1496), запустивший в 1470 году первый в Сорбонне печатный станок и создавший в своей мастерской первое типографское клише (фр. cliché), получившее свое название из-за звука, который издавали группы часто употреблявшихся слов, когда металлические буквы шаблона падали на доску наборщика. Раннее книгопечатание в Париже отличалось консерватизмом, наборщики использовали готический шрифт, чтобы имитировать рукописи, и даже оставляли пустые строки для иллюстраций, которые затем делались вручную.
Изобретение печатного станка повергло в ужас парижские власти, которые уже вовсю боролись с протестантскими ересями и набиравшим силу влиянием гуманистов, таких как Эразм Роттердамский. В частности, университет Сорбонна разработал инструмент, который виднейший историк французской печати Люсьен Февр назвал «политикой грубых репрессий». Теологи Сорбонны выступали в роли конечной инстанции, определявшей законность той или иной книги. Когда французский аристократ Луи де Беркен перевел труды Эразма Роттердамского на французский язык, Сорбонна настояла на его аресте, а книги Беркена были публично сожжены в его присутствии. Ему прокололи язык и приговорили к публичному покаянию, за которым ему предстояло пожизненное тюремное заключение с запретом на чтение. Когда Беркен отказался покаяться, его сожгли у позорного столба.
Вскоре после этого, в 1535 году, ко всеобщему изумлению, парижский парламент полностью запретил книгопечатание и приговорил к сожжению на костре двадцать три человека, связанных с книжным делом, предварительно подвергнув их пыткам, которые, по словам одного историка, «мы могли бы счесть измышлением изуверов, если бы не знали, что это изобретение христианских священников». Несмотря на то что запрет на книгопечатание в лучших традициях Кнуда Великого
[219] просуществовал недолго, за ним последовал ряд ограничительных законов, включая ордонанс Франциска I от 1537 г., подписанный в Монпелье, в соответствии с которым вводилась цензура, и для издания любой книги теперь требовалось разрешение короля, а на основании ордонанса Мулена лицензии на книгопечатание выдавались лишь тем издателям, что прошли проверку правительственного цензора.
Театральность, с которой обставлялись наказания книгопечатников, недвусмысленно дает понять, насколько сильно власти были обеспокоены стремительным ростом числа книг и их популярностью. Очередной жертвой репрессий стал Этьен Доле. Этот умный и располагающий к себе ученый особенно любил музыку и плавание в открытых водоемах. Он отправился в Италию, получив назначение послом Франции в Венеции, где влюбился в местную девушку Елену, которой посвятил прекрасные стихи на латыни. Когда Доле вернулся во Францию, король лично выдал ему лицензию на книгопечатание сроком на 10 лет. Окрыленный любовью к новой литературе и вдохновленный опытом жизни в Венеции, он издает несколько опасных текстов, среди которых собственные первые переводы Платона и сочинения друга-авангардиста Франсуа Рабле.
Часто Доле был смел до беспечности, как, например, во время конфликта с Гратьеном дю Поном, сенешалем (губернатором) Тулузы. В этом городе – центре французской инквизиции – проводились самые жесткие репрессии и заправляли самые фанатичные правители. По настоянию местных властей вплоть до 1772 года во дворце служил великий инквизитор, получавший за свою работу регулярное жалованье. Дю Пон написал эпическую поэму, призванную обличить женщин, показать их истинное лицо – лицо посланников дьявола и угнетателей мужского пола. К слову сказать, от него ушла жена. К чести Франции, поэму повсеместно сочли символом «упадка французской поэзии». Один критик назвал это сочинение «чередой монотонных напыщенных речей». Другой – аббат Клод-Пьер Гуже – прошелся по поэме в одиннадцатом томе своей «Истории французской литературы» (Bibliothèque française, ou histoire littéraire de la France) 1759 года, заявив, что произведение написано «варварским стилем, который вызывает у читателя лишь отвращение, не отличается ни остроумием, ни гениальностью».
