Доле, который как-то сравнил свою супругу Луизу с сокровищем несоизмеримо более ценным, чем любое золото или серебро, безжалостно высмеял книгу дю Пона в стихотворении на латыни, предположив, что лучшее применение книга найдет у бакалейщика, который сможет заворачивать продукты в ее страницы, а по зрелом размышлении – и вовсе в уборной, в качестве туалетной бумаги. Это стихотворение в духе Рабле было весьма популярным в то время; один поэт даже написал ответ своему другу на латыни: мол, он испробовал сочинение дю Пона в качестве туалетной бумаги, но даже для этого дела оно оказалось чересчур вульгарным и грубым.
Доле был взят под стражу, однако там он подружился с тюремщиком и предложил ему следующее: а) отпустить Доле домой, поскольку один его должник обещал расплатиться с ним только там, и б) коль скоро Доле окажется дома, он с готовностью разделит с тюремщиком бутылочку славного муската, которую он хранил многие годы. Когда легковерный тюремщик привез Доле домой, тот сбежал через черный ход и отправился в Италию.
Через несколько месяцев Доле вернулся во Францию, к жене Луизе и сыну. Он продолжил заниматься книгопечатанием и открыл книжную лавку. Снаружи он разместил вывеску с изображением золотого топора, отсекающего невежество; такой же символ Доле использовал в качестве клейма печатника, ставя его в начале и в конце книг, сходивших с его станка. В это время он активно защищал права печатников, которым по новому эдикту запрещалось образовывать любые объединения или общества. Пожалуй, эта деятельность и превратила хозяев типографий, работодателей тех самых печатников, в главных врагов Доле.
Почти наверняка посылка с книгами радикальной направленности, отправленная в Париж на адрес Этьена Доле и как бы случайно перехваченная таможней, была провокацией, которую организовали хозяева типографий. Доле арестовали и подвергали допросам в течение двух лет. Вынести ему приговор оказалось на удивление непросто, в том числе и из-за глупости и тщеславия председателя суда Пьера Лизе. Этот крестьянин из Оверни «питал чрезмерную страсть к вину и женщинам и отличался на редкость красным лицом и носом». Говорят, что из-за своего отвратительного знания латыни король принял решение запретить использовать этот язык в судах, а его ненависть к книготорговцам и печатникам была столь велика, что он платил одному книготорговцу за слежку за его коллегами.
Доле отстоял свою непричастность к посылке с книгами – он не имел к ней никакого отношения. Тогда председатель суда потребовал от него ответить за сатирические нападки на нечистое на руку духовенство и напыщенных академиков Сорбонны – ответчик обосновал свое право на это. «А разве не ел подсудимый мясо во время поста?» – «Да, – ответил Доле, – но лишь по указанию врача и с разрешения Церкви». – «А ваши прогулки во время Святой мессы?» – «Я всего лишь хотел размяться», – отвечал Этьен.
Чтобы обвинить Доле, теологам Сорбонны пришлось прибегнуть к казуистике. В его переводах Платона они нашли лишь три слова, которые можно было истолковать как ересь. Несмотря на высочайшее прошение о помиловании, поданное известной книголюбкой, принцессой Маргаритой, Доле отвезли на площадь Мобер в самом сердце Латинского квартала и сожгли на груде книг из его собственной книжной лавки.
Площадь была выбрана исходя из ее расположения и многолюдности – здесь находился старый продуктовый рынок Мобер, и по сей день не утративший удивительную атмосферу прошлого. Эти места стоит посетить не только ради хлеба насущного, но и ради пищи духовной – чтобы постоять здесь и вспомнить забавного, смелого, давно позабытого Доле, памятник которому переплавили и пустили на оружие в годы фашистской оккупации.
В течение последующих столетий, пока революция 1789 года не прорвала плотину тихого течения жизни, парижские печатники и книготорговцы продолжали всеми правдами и неправдами обходить цензуру. Нелицензированные брошюры – «синие книги» (фр. livres bleus) – можно было быстро напечатать в задней комнате и продать через уличных разносчиков или на стихийных книжных развалах на берегу Сены, которые возникли там еще в 1500-х годах. Время практически стерло со страниц истории «синие книги», однако недавно ученые обнаружили в Париже более 400 подобных публикаций, и это только за 1589 год! Контрабанда книг превратилась в крупный бизнес. По некоторым оценкам, к 1789 году в Париже насчитывалось 300 книжных лавок, а вдоль берегов Сены продавалось более 100 000 книг, однако лишь 60 процентов из них составляла разрешенная литература.
Ни инквизиция, ни Сорбонна не могли обуздать страсть парижан к книгам и новым идеям. Казалось, жесткая цензура и тотальный контроль лишь сильнее разжигали эту страсть. Один немецкий путешественник XVIII века, побывав в Париже, был поражен увиденным:
В Париже читают все. Все, но особенно женщины. Каждый носит с собой в кармане книгу. Люди читают, пока едут в экипаже, когда гуляют; читают во время антракта в театре, в кафе и даже принимая ванну. Женщины, дети, рабочие и подмастерья читают в магазинах и мастерских. По воскресеньям люди читают, устроившись перед домом. Лакеи читают на запятках экипажа, а кучера – на козлах, солдаты – в карауле.
Белинда Джек
[220].
Читающая женщина (The Woman Reader
) И это несмотря на то, что Рабле и Монтеня разрешалось публиковать лишь за пределами Парижа, издателя сочинений Паскаля заточили в Бастилию на неопределенный срок, сочинения Мольера и Расина подвергали жесткой цензуре, а Вольтера сурово порицали. Его повесть «Кандид, или Оптимизм», которую по-прежнему читают во всем мире – ради удовольствия, а не в рамках обязательной программы, – была запрещена парижскими властями с момента ее выхода.
Подобно «синим книгам», книжных контрабандистов времен Старого режима во Франции было немного, они обладали сомнительной репутацией, а данные о них большей частью были утеряны. Однако теперь мы знаем, что без них эпохи Просвещения могло бы не быть. Вольтер называл пиратские издания и «синие книги» «низкой литературой» (фр. basse littérature), однако основная масса людей получала доступ к новым, полностью менявшим представление о мире философиям лишь благодаря контрабанде книг, в том числе книг с купюрами. Говорили, что без пиратства и контрабандистов эпоха Просвещения «так и осталась бы уделом аристократических салонов».
Был один человек, который сделал больше, чем кто бы то ни было, для обнаружения подробностей этого сомнительного ремесла. С бережностью археолога он по крупицам восстанавливал забытые факты. Роберт Дарнтон, репортер газеты New York Times, позднее – историк Принстонского университета, в течение пятидесяти лет посещал архивы Франции. В некоторых провинциях он был частым гостем, практически став членом семей архивариусов, с которыми ему довелось работать.
Одним из типичных открытий Дарнтона стал аббат ле Сен – клирик XVIII века, стремившийся популяризировать идеи эпохи Просвещения и даже противодействовать взяточничеству в среде духовенства. Он готовил к печати сборники трудов Вольтера и других радикалов, сам выпускал листовки, не раз попадал в тюрьму и переезжал с места на место почти так же часто, как менял свое имя. Только за один рейд полиция конфисковала у него 2000 книг. Подобно персонажу Грэма Грина
[221], ле Сен, казалось, сочетал в себе преданность идеологии с ловкачеством. Знакомый книготорговец считал его «человеком, напрочь лишенным принципов и совести». Однажды свое прибежище ле Сен нашел на улице Сент-Оноре, рядом с рекой, в доме М. Кенкенкура (вот имечко – язык сломаешь!), отставного гвардейца королевской охраны. С той поры аббат начал печатать книги с отличительным штампом «Под знаком золотого снопа». Каким-то образом подкупив генерал-лейтенанта полиции Жан-Пьера Ленуара, ле Сен стал использовать дом в качестве центра распространения контрабандных книг. Ленуар разрешал ему привозить все виды либеральной литературы за исключением порнографии.
