Париж. 14 июня
— Мне нужно чтобы ты улетел, — твердо сказал
Дронго. — только не в Москву, как ты полагаешь, а в Ганновер. Не нужно
больше попадаться на глаза англичанам. Встретимся в Ганновере на выставке
«Экспо» в сирийском павильоне.
— Почему в сирийском? — шепотом спросил Эдгар.
— Ты оторвался от жизни, — также шепотом ответил
Дронго, — вчера умер Хафез Асад, сирийский президент. У них наверняка весь
павильон будет в трауре, и его легко будет найти. До свидания.
Дронго вышел из туалета первым. Пройдя к столику и
механически подняв руку, он попросил официанта повторить всем троим его гостям
кофе, а ему принести чай. Официант поспешил скрыться в здании. Дронго сел рядом
с Миколой.
— Прекрасное вино, — сказал Зинчук.
Ему было за пятьдесят. Это был высокий худой человек с
округлыми чертами лица. Когда он улыбался или разговаривал, вокруг его глаз
собирались морщины.
— Здесь действительно прекрасное вино, — ответил
Дронго, — кстати, рядом с нами продаются газеты и книги из Москвы. В
советские времена подобное было немыслимо. Хотя в те времена все было совсем
по-другому. И не все было так плохо, как многие сейчас полагают.
— Мне кажется, у вас нездоровая ностальгия по советским
временам, — заметил Микола Зинчук, — а вот мне Советский Союз, а тем
более советский строй никогда не нравились.
— Мы по-разному смотрим на эти вещи, — согласился
Дронго. — Я дважды был ранен, и мне обидно, что страны, за которую я
проливал кровь, больше не существует. Согласен, что был маразм системы, но не
она одна виновата в том, что происходило. Скорее, систему подгоняли под свои
нужды конкретные люди.
— Нет-нет, — убежденно возразил Зинчук, — это
была ужасная система. Я не скрываю, что мне она совсем не нравилась. И сегодня
мне гораздо важнее, что существует независимая Украина.
— Мы считаем его отцом-основателем нашей новой
литературы, — восторженно сказал Бондаренко, — и доверяем ему больше
всех. Его литературному вкусу мы доверяем абсолютно. И его политическим
взглядам. Вы знаете, он был исключен из Политехнического института еще в
семидесятые годы.
— Ладно, ладно, — ответил явно польщенный
Зинчук. — Я могу ошибаться. У каждого должно быть свое мнение, и я уважаю
мнение моих молодых коллег.
— Хотя не скрываете от них своих взглядов? —
уточнил Дронго.
— Да, — ответил Зинчук, — я никогда не
скрывал своих взглядов, и мне приятно, если они принимают и разделяют их. Я
считаю, что мы обязаны несколько дистанцироваться от Москвы, чтобы построить
независимое государство.
— И ваши идеи ложатся на благодатную почву, —
заметил Дронго.
— Возможно, — кивнул Зинчук, — учитель только
тогда чего-то стоит, когда ученики могут воспринять и по-своему
интерпретировать его идеи.
— Учитель может ошибаться, — засмеялся
Дронго, — или проповедовать нечто противоположное тому, во что верит
ученик. И тогда, соединясь со взглядами самого ученика, учение трансформируется
в свою противоположность. Вы же помните, как Аристотель учил Александра
Македонского и во что это вылилось. Его метафизика и космология подготовили
почву для идеи завоевания мира. А его предложение о трех формах государства
стало основой политических взглядов царя Александра. И именно Александр
превратил абсолютную монархию в тиранию, сделав нечто противоположное тому,
чему его учил Аристотель. Я уже не говорю про Сенеку, попытавшегося привить азы
стоицизма Нерону. С точки зрения Сенеки, идеальный образ мудреца,
преодолевающего людские страсти, заслуживает наивысшего одобрения. Но именно
мудреца. А Нерон отбросил первую часть главной заповеди Сенеки и посчитал, что
любой человек, преодолевающий людские страсти, заслуживает подобного уважения.
Он и стал таким первым человеком, отбросившим все человеческое. Историки
утверждают, что он послал на смерть собственную мать, поджег свой город и даже
приказал своему учителю покончить с собой. Вот вам классические примеры, когда
прекрасные порывы гениальных философов кончались трагедиями. Вам не кажется,
что, развалив огромную страну, мы еще не построили на ее месте ничего путного?
— Это несколько упрощенный взгляд на историю, —
возразил Зинчук. — А вы не думали, что Советский Союз был обречен и вольные
государства, созданные на его месте, должны как можно быстрее отдалиться от
России? Это верно и с точки зрения обретения новой государственности, и для
укрепления суверенитета. Я уважаю ваши взгляды, Дронго, но остаюсь при
собственных симпатиях. И, конечно, не навязываю их молодым. Пусть сами решают,
как им поступать.
— О чем вы спорите? — спросил Бондаренко.
— О свободе воли, — улыбнулся Дронго, — и о
свободе учителя. Кстати, Микола, я не рассказал и о третьем, менее известном
случае. В семнадцатом веке учителем будущего английского короля Карла Второго
был знаменитый философ Томас Гоббс. Он преподавал принцу в Париже, куда
перебралась английская королевская семья после казни короля. И вот что
интересно. Под влиянием королевского окружения Гоббс пересматривает свои
взгляды и превращается из убежденного монархиста в терпимого республиканца.
Кажется, это единственный случай в истории, когда философ такого уровня начал
меняться под влиянием своего окружения. Он даже вернулся в Англию к Кромвелю.
— Я не поменяюсь, — засмеялся Зинчук, — но
вы, кажется, единственный «левый», которого я готов уважать. И за ваше
постоянство, и за ваши взгляды.
Подошедший к соседнему столику Эдгар Вейдеманис расплатился
и ушел не повернувшись. Сказывалась школа Дронго.
— Нам нужно возвращаться, — взглянул на часы
Микола. — Вам не кажется, что мы засиделись?
— Да, — согласился Дронго, взглянув на удалявшуюся
фигуру друга, — поедем через несколько минут.
Он расплатился с официантом, и они отправились искать такси.
Ситуация повторилась. Два первых водителя отказались везти группу из четырех
человек, а с третьим Дронго договорился. Они приехали за полчаса до начала
выступлений участников третьей группы.
Выступления начались с несколько шокирующего жеста
эстонского поэта. Заканчивая читать свои стихи, он швырнул в зал листки. Это
понравилось присутствующим, его жест был удостоен аплодисментов, хотя сами
стихи на эстонском языке мало кто понял. Затем выступила португальская поэтесса
Анна Лучия Амарал. Она читала стихи о свободе, которая иногда оборачивается
издевательски великодушным разрешением общества на свободу умирать с голода. Ее
приветствовали особенно тепло. Она прочла стихи на португальском, затем их
прочли в переводе на французский. Дронго прочел ее стихотворение на английском.
Когда она спустилась вниз, он одобрительно сказал:
— У вас прекрасные стихи.
— Меня за них часто упрекают. — призналась
поэтесса.
Ей было лет сорок пять, это была располневшая, давно
забывшая о своей фигуре женщина. Вместе с тем у нее были поразительно умные и
живые глаза, которые многое говорили о ее характере.
