— Не помню, — сказал Дронго, — наверное, был.
— Не хотите говорить, — понял Мураев.
— Не хочу, Михаил Николаевич. О чем говорить? Страна,
которую я защищал, канула в лету, все идеалы оказались ни к черту. Иногда я
кажусь себе динозавром. Слишком много личного осталось в другой жизни.
— Понимаю. — тяжело кивнул Мураев, — я сам не
люблю вспоминать прошлую жизнь. Извините, если я вас обидел. Про вас столько
рассказывают разных легенд. Говорят, что вы тот самый Дронго, которого знает
вся Европа.
— Это обычное преувеличение.
Дронго встал под душ и закрыл глаза. Он вошел в сауну позже
остальных. Может, поэтому он остался в ней чуть дольше обычного. Потом был
долгий перерыв, когда они отдыхали на веранде. Оруджев и Харламов вернулись в
сауну, а Дронго все еще сидел рядом с Мураевым.
— Вы знаете, — сказал Михаил Николаевич. — я
ведь тоже не всегда принимал перемены, которые происходили в нашей жизни. И со
многим был не согласен. Несколько лет назад меня выдвинули на государственную премию,
и я был абсолютно убежден, что не получу ее. И знаете почему? Я нелицеприятно
высказывался про нашего бывшего президента. Но, к моему огромному удивлению,
премию мне дали. Очевидно, люди, которые меня представляли на премию, не читали
моих книг.
— Так иногда бывает. — согласился Дронго, —
но из-за этого вы не стали менять свои взгляды.
— Нет уж, увольте, — нахмурился Мураев. — мне
за шестьдесят, и в моем возрасте как-то неприлично их менять.
— А я считаю, что это неприлично и в сорок, —
вздохнул Дронго, — хотя Лоуэлл полагал, что не меняют своих взглядов
только покойники и дураки.
— Он был неправ, этот ваш Лоуэлл, — в сердцах
сказал Мураев, поднимаясь со скамьи и направляясь в сауну.
Дронго остался сидеть на скамье. Он долго сидел с закрытыми
глазами. Даже когда Мураев и два его товарища вышли из сауны и отправились в
душ, чтобы затем переодеться и спуститься вниз, Дронго продолжал сидеть на
скамье. Потом он тяжело поднялся и направился в сауну. Выходивший из душа немец
с возмущением оглядел Дронго. Тот понял, чем был возмущен немец: у дверей сауны
висела надпись, запрещавшая входить туда в купальных костюмах. Дронго вздохнул
и, сняв плавки, вошел в сауну. Он постелил полотенце, лег на спину и закрыл
глаза.
Но его одиночество длилось недолго. Неожиданно перед
стеклянной дверью появились две немецкие журналистки.
— Только этого не хватало, — пробормотал Дронго,
чуть приподнимаясь.
Немки спокойно разделись и вошли в сауну. Одна из них
расстелила полотенце и легла рядом с Дронго. Другая оказалась на нижней полке.
Та, что лежала на нижней полке, взглянула на Дронго и отвернулась, словно здесь
никого не было. Он быстро отвел глаза.
«Интересная ситуация, — с некоторым смущением подумал
он. — Никогда не попадал в более дурацкое положение».
Встать и уйти было невозможно. Он почувствовал смущение и
перевернулся на живот. Но долго лежать в таком положении тоже не смог. Его тело
реагировало на присутствие двух голых молодых женщин, и ему было неловко, что
он вел себя не совсем адекватно.
Немка, лежавшая рядом, с интересом посмотрела на него, не
понимая, почему он так нервничает. В этот момент за дверью показалась
итальянская журналистка — высокая черноволосая женщина с крупной грудью,
широкими бедрами и узкой талией. Она медленно раздевалась за дверью перед тем
как войти в сауну.
«Кажется, пора уходить», — подумал Дронго, и без того
чувствовавший себя неловко. Он пытался лечь на живот, но полотенце уже
нагрелось, и он каждый раз с проклятиями переворачивался на спину, стараясь не
смотреть в сторону немок, насмешливо наблюдавших за ним.
Итальянка вошла в сауну. Он заставил себя смотреть в
потолок, чтобы не видеть раздетую женщину. В накаленном воздухе сауны он
чувствовал себя скованно. Вошедшая обнаружила, что нижняя полка занята.
Очевидно, она любила париться: расстелив полотенце на полке рядом с теми, где
находились Дронго и немецкая журналистка, она заняла ее.
«Сумасшедший дом, — обреченно подумал он, — какой
я, к черту, европеец. Я самый настоящий азиат».
Итальянка взглянула на него, улыбнулась и легла. Она
оказалась почти рядом с его ногами. Он пошевелил пальцами и взглянул на
лежавшую женщину. Итальянка была сложена безупречно. Дронго закрыл глаза. Чтобы
выйти, нужно подняться и перешагнуть через одну из немок. Не говоря уже о том,
что подниматься придется буквально на глазах у итальянки.
«Чертовы нудисты», — думал он. Ему было не смешно.
Немки же прыскали. Их, очевидно, забавляла эта ситуация.
«Не буду о них думать», — вздохнул он, заставляя себя
мысленно переключиться на что-то другое. Но сделать это было невозможно. Дронго
посмотрел на лежавшую рядом немку, потом перевел взгляд на итальянку. Та
повернула голову и взглянула на него, а затем медленно и спокойно осмотрела с
головы до ног. Неожиданно она широко улыбнулась и громко сказала:
— О мама миа! Браво, сеньор!
Он с ужасом поднял голову. Она смотрела именно туда, куда не
нужно было смотреть. Дронго почувствовал, что краснеет. Он не был аскетом и не
отличался особым целомудрием, но ему было неловко. В этой сауне ему стало
очевидно, что он никогда не сможет стать стопроцентным европейцем.
— Извините, — сказал он, пытаясь подняться.
Итальянка продолжала с восхищением смотреть на него. Он
решительно перешагнул через немку. Последняя даже не открыла глаза.
«Никогда в жизни больше не буду появляться в этих немецких
саунах, — торжественно поклялся Дронго. — Какой идиот придумал эти
нудистские забавы». Он выскочил из сауны, чувствуя, что задыхается. Голый
немец, похожий на большую розовую свинью, лениво посмотрел на выскочившего
Дронго. Немец был в состоянии неги. Его явно не волновали голые женщины.
«Нужно было уйти вместе с остальными», — подумал
Дронго, бросаясь к своим вещам. Через минуту он был в своем номере, где решил
принять душ.
«Мы другие, — размышлял он, ожесточенно орудуя
мочалкой, — у нас другие взгляды, другая мораль. Нам кажется постыдным
обнажаться перед другими. Они воспитывались на западноевропейской живописи, где
был развит культ голого тела. Для них сексуальная революция — это событие
тридцатилетней давности, а автоматы с презервативами так же естественны, как
для нас автоматы с минеральной водой. Они не стесняются признаваться в своих
гомосексуальных и лесбийских симпатиях, а для нас это страшное табу до сих
пор».
Он вышел из ванной, собираясь позвонить портье. И вдруг сел
на диван и расхохотался. Он не мог себе представить, что поведет себя подобным
образом. Видимо, сказалась его неготовность к такому развитию событий. Позвонив
портье, он вызвал горничную и, дав ей десять долларов, попросил срочно погладить
темно-синий костюм и белую сорочку. Через двадцать минут женщина принесла
костюм, и он начал одеваться.
