– Я не скажу вам, где он. Не тратьте время!
– Сударыня, я и так знаю, где прячется Ольшевский. Это же очевидно, – сказал Эраст Петрович. – В единственном месте, куда не сунется зытяк Шугай. Полагаю, что вон в том живописном сооружении ледник занимает не всё пространство? – показал он на домик с деревянными идолами. – Не хотите отвести меня к жениху – не нужно. Управлюсь сам.
Повернулся и вышел. Не успел дойти до середины двора, как сзади послышались быстрые шаги. Это догоняла Аннушкина, бледная, с горящими глазами.
– Вы не посмеете его тронуть! – крикнула она, пытаясь перекрыть дорогу. – Я не позволю!
Схватила за руку. Она сейчас была похожа на птицу, защищающую от кошки выпавшего из гнезда птенца.
Фандорин отодвинул Людмилу Сократовну, словно она была неодушевленным предметом, и зашагал дальше.
Внутри постройки было нечто вроде прихожей, откуда вело три двери. От центральной тянуло морозом – там несомненно находился ледник. Слева, вероятно, была кладовка или подсобка – снаружи висел замок. А вот от правой тянуло ароматом дорогого табака.
– Господин Ольшевский! – позвал Эраст Петрович и постучал в створку. – Я к вам!
Сзади скрипнула ступенька. Фандорин оглянулся – и едва успел увернуться от скальпеля, целившего ему прямо в горло. За первым ударом последовал второй, третий, четвертый. Ощеренное, искаженное яростью лицо докторши было ужасно, движения быстры и точны.
– Убью! Убью, …! – выкрикивала Аннушкина, присовокупляя короткие, совершенно непечатные словечки. И где она только их набралась? Не в Швейцарии же? – Здесь, …, в морге, ты и останешься!
Какая энергичная дама, думал Эраст Петрович, отступая. И очень утомительная.
Вот отступать стало некуда, и пришлось применить оглушающий удар в лоб. Людмила Сократовна уронила хирургический инструмент, отлетела к стене, сползла по ней и осталась сидеть, склонив голову на плечо.
Лишь когда в помещении стало тихо, дверь, в которую давеча постучал Фандорин, приотворилась. Выглянул щуплый молодой человек, удивительно похожий на горностая: длинное тело, короткие руки и ноги, треугольная головка с оттопыренными маленькими ушами и двухцветные волосы – сверху рыжие, а брови черные. Манера тоже была горностаевская – пугливая.
– Кто вы? – пискнул террорист жидким, дрожащим голосом. – Что вам нужно?
– Во-первых, не пугайтесь, – сказал ему Фандорин как можно миролюбивей. – Я не собираюсь вас арестовывать. В политику я не вмешиваюсь. Во-вторых, не волнуйтесь, с вашей невестой всё в порядке. Она просто п-перевозбудилась. Немного посидит и будет свежее прежнего.
Услышав, что арестовывать его не будут, молодой человек дрожать мгновенно перестал. А взволнованным по поводу невесты он не выглядел и раньше. Даже не посмотрел, что с ней.
– П-позволите?
Ольшевский посторонился, и Эраст Петрович вошел в маленькую комнатку с низким потолком.
Топчан, стол с остатками еды, полная окурков пепельница. И маленькое окно – пыльное, но с отличным обзором.
– Здесь, стало быть, три недели и сидите?
– Лучше, чем в карцере. Или в могиле, – ответил двухцветный, зорко оглядывая нежданного гостя. – Вы кто? Не похожи на полицейского.
– И тем не менее я расследую преступление. Но не ваш побег, а убийство игуменьи.
Ольшевский кивнул, уже совершенно успокоившись.
– Вот оно что. А я наблюдаю, как вы тут с этим хорьком прокурорским ходите, – он мотнул головой в сторону окошка, – и не возьму в толк: кто такой? Я-то вам зачем? Не думаете же вы, что это я курицу черноперую прикончил? Посмотрите на меня. Похож я на психа, который станет тыкать кого-то иголками? Вы ведь интеллигентный человек и не верите в страшных жидов, добывающих христианскую кровушку для мацы.
Сказано было с мягкой иронией и обаятельной улыбкой. Однако суетливый молодой человек сразу не понравился Фандорину – тем, что не проявил никакого участия по отношению к женщине, столь яростного его оберегавшей, а уж после «черноперой курицы» у господина Ольшевского и вовсе не осталось шансов вызвать у Эраста Петровича симпатию.
– Так б-безвылазно тут и сидите? Даже по ночам не выходите – размяться, п-прогуляться?
– Чтобы меня Шугай зацапал? – доверительно, как у своего, спросил Ольшевский. – Вы ведь, конечно, слышали про этого лесного Чингачгука? Нет уж, мерси за такие прогулки. Я лучше здесь посижу. Скальп целее будет.
– Но в окошко-то вы ведь смотрите, за неимением других развлечений. И многое видите. Ночь с двенадцатого на тринадцатое августа, когда произошло убийство, помните? Что-нибудь необычное з-заметили?
Беглый каторжник обрадовался вопросу.
– Простите, как ваше имя-отчество? А я Борис Ольшевский, просто Борис, очень приятно. Действительно приятно – давно не общался с культурными людьми. Знаете, Эраст Петрович, я здесь много думал об этом чудовищном злодеянии, ибо досуга у меня, как вы можете догадаться, более чем достаточно, и готов поделиться с вами своими умозаключениями. Ничего экстраординарного в ту ночь не было, я бы услышал – у меня на нервной почве очень чуткий сон. В отличие от Милочки я не верю в то, что убийство мог совершить Чингачгук. Во-первых, сложновато для дикаря. Во-вторых, как бы он, спрашивается, туда попал, на Парус?
Оратор гордо посмотрел на слушателя: оценил ли тот блестящую дедукцию.
– Кто же п-преступник, по-вашему?
– Не преступник, а преступница. Известно ли вам выражение «герметическая ситуация»? Я люблю читать зарубежные романы про сыщиков, это развивает интеллект. Когда в силу каких-то причин существует жестко ограниченный круг подозреваемых и никто иной совершить преступление не мог, это в криминалистике называется «герметическая ситуация», по имени древнего мага Гермеса Трисмегиста, который умел запечатывать стеклянный сосуд при помощи волшебного заклинания. Здесь именно такой случай. Игуменью мог прикончить лишь кто-то из обитательниц острова. Они там в своем монастыре запечатаны, как в колбе. Таким образом, подозреваемых только трое.
– Почему т-трое? Монахинь ведь четыре.
– Одна дежурила в больнице. Так заведено: кто-то из них всегда оставался на ночь.
А вот это было нечто новое. Фандорин, уже готовый к тому, что ничего кроме пустой, велеречивой болтовни не услышит, быстро спросил:
– К-кого именно не было в обители?
– Еввулы, иеромонахини. Отвратительная мымра, злющая и сварливая. Она даже на игуменью всё время порыкивала. Я их всех со своего наблюдательного пункта изучил. В принципе, убийство могла совершить каждая. Сейчас я вам их опишу. Во-первых, там есть жуткая древняя старуха, которая никогда не вылезает наружу. Чуть ли не сто лет ей. Ее я не видел, только слышал про нее. Кажется, бодрая – обшивает всю больницу, вяжет пуховые пледы, очень недурные – легкие и теплые. А чем шьют и вяжут? – Ольшевский важно поднял палец. – То-то.
