Шварц слегка улыбнулся – уже хорошо.
– Ну а дальше просто. Отправляешь комендантский взвод в амбулаторию, сам с группой дуешь в Бутиковский. Грузовики шумно подкатывают к амбулатории. Ты сказал, чтоб клаксонили?
– Три раза повторил.
– Правильно. Не надо, чтоб они застали врасплох охранников, которые в сквере, а то те с перепугу начнут палить. Этого нам не надо. Пусть бегут в дом – предупредить. Согласно плану аварийной эвакуации, все спустятся в подвал, по одному залезут в подземный ход. Я останусь поджечь бикфордов шнур – якобы. Ну а где они будут из лаза вылезать, ты знаешь. Примете их в Бутиковском честь честью, тоже по одиночке.
Самому Алексею диспозиция ужасно нравилась. Не операция, а шедевр искусства. Вот она уж точно войдет в учебники.
– Романов, ты гений, – сказал окончательно успокоившийся Шварц. – Может, ты хоть по маме еврей?
– Я по жизни еврей, – ответил Романов. – Ладно, побежал я. Уже семь двадцать пять.
Первое, что показалось ему странным, но еще не встревожило – в скверике перед амбулаторией не было охранников. Ни одного. Члены штаба опаздывают?
Потом Алексей увидел, как с крыльца поспешно спускается Засс, в каждой руке по кожаной сумке.
– Куда вы, доктор? А как же прием?
Засс изумленно уставился на Романова.
– Простите, я в ваших загадках ничего не понимаю… Четверть часа назад прибежал господин Миркин, очень нервный. Сначала закричал: «Марья Львовна, доктор, я за вами! Я сообразил, что Романов вас не предупредил! Скорее уходите!» Марья Львовна ему: «Как уходите? Зачем уходите? Все только пришли». А потом… потом все забегали, закричали: «Чекисты, скоро придут чекисты». Минуты не прошло – я остался один. Мне никто ничего не объяснил! Я собрал самое необходимое, и вот… Может быть, хоть вы скажете, что мне делать?
Алексей стоял ни жив ни мертв.
Душевного покоя захотел, мерехлюндер. Расстрелять тебя мало…
Оттолкнул доктора, ринулся в амбулаторию, к телефону.
Засс, помедлив, побежал в другую сторону.
– Не вешай нос, Леша. Отработано не на «отлично» и даже не на «хорошо», максимум на «уд.» с плюсом, но все же экзамен сдан. Главное – восстания не будет.
Орлов находился еще в госпитале, но с сегодняшнего дня снова взял руководство в свои руки. Ему в палату поставили телефонный аппарат, носили сводки и донесения. На тумбочке у кровати лежали списки арестованных, прижатые сверху пепельницей с грудой окурков.
– Саввина и членов штаба мы, конечно, упустили, но почти всех бригадных и большинство полковых арестованы, склады с оружием тоже захватываем, один за другим.
Постучав, вошел порученец, протянул бумагу. Орлов, неловко повернувшись, стал читать.
– Хорошая новость. Накрыли оружейный склад их кавалерийского отряда, а там оказался наш «еврей-воин», Миркин.
– Взяли? – встрепенулся мрачный Романов.
– Хладным трупом. Выхватил пистолет, ну ребята его и угрохали. Жалко. Не научились еще живьем брать. Так и не узнаем, кто «Союз» снабжал деньгами.
Он присмотрелся к Алексею.
– Эй, ты чего такой кислый? Гордиться надо. Какое дело провернул! Сорвал заговор против республики. И почти без потерь с нашей стороны. Одного человека только потеряли, и то не сегодня, а раньше. Тимофея Крюкова. Вечная ему память. Какой был товарищ!
Лицо у Орлова стало печальным. Но трауру член коллегии предавался недолго – не такого склада был человек. Обращенный на Романова взгляд засветился обычным шебутным блеском.
– Еще одна жертва героической операции ВЧК – моя продырявленная голяшка. Хреновый ты оказался стрелок, Леша, а хвастался.
– Я же объяснял! Мне надо было тебя подстрелить так, чтоб ты упал. Иначе Полканов тебя уложил бы намертво! У меня выбора не было!
– Ничего не знаю. Шевровых сапог в награду не получишь. Больше чем на кирзовые ты не наработал. Я-то вот никакого сапога надеть не могу. – Орлов показал на подвешенную к потолку ногу.
Шутить Алексею не хотелось. Собравшись с духом, он сказал:
– Знаешь, а ведь это я операцию провалил…
И объяснил про Миркина, закончив покаянный рассказ так:
– Зная его, я должен был сообразить, что он кинется в амбулаторию спасать Засса. Если б не мое слюнтяйство, всё обернулось бы иначе. Сейчас эта недобитая контра рассеется во все стороны, как драконьи зубы. И заполыхает в ста разных местах… Под трибунал меня надо.
Орлов глядел на Алексея из-под сдвинутых бровей.
– Эх, – сказал он со вздохом. – Тогда и меня надо под трибунал. Я, знаешь, тоже себя казню, что в апреле анархистов отпустил. Теперь тот же Арон Воля гадит нам на Украине, еще нахлебаемся с ним. И другие тоже… Трудней всего уничтожать тех, кто еще вчера был для тебя свой. Учиться нам еще и учиться. Красной революционной правде. А она сурова: твой друг – тот, кто друг революции, а кто ей враг – тот и тебе враг. Беспощадности надо учиться, без нее не будет победы. Красная правда, брат, потому и красная, что поливают ее кровью.
Зеленая правда
Турусова на колесах
«Всё, что не траур, – праздник. Всё, что не боль, – радость». С этим девизом Мона прожила на свете до почтенных тридцати четырех лет, и он ни разу не подвел. Бывало, конечно, всякое. Не очень-то порадуешься, если у тебя ноет зуб или разбито сердце. Но дантист или самый лучший лекарь (правильно – время) делали свою работу, боль и траур заканчивались, и можно было снова отмечать каждый день и каждую ночь, потому что повод всегда найдется – и днем, и ночью. Просто смотри на мир не черными глазами, а голубыми. У Моны глаза были исключительной голубизны, прямо аквамарин.
Нашелся повод и сейчас, в, мягко выражаясь, нелучезарных обстоятельствах.
На грязной железнодорожной станции, в грязном зале ожидания, Мона потянулась фляжкой к грязному «титану», за кипятком, и злющая баба, тоже совавшая под кран миску с накрошенным хлебом, замесить тюрю, рявкнула:
– Не замай, безносая! Куды лезешь заразной лапой? Тварюга бесстыжая!
– Сама ты тварюга, – гнусаво ответила Мона. – Щас вот плюну тебе в тюрю.
И приподняла на лице повязку, а под нею красота: вместо носа сине-багровый ужас с двумя капельками гноя (воск, натуральные краски, итальянская смолка). Сойдя с поезда, Мона уединилась в кустиках и соорудила камуфляж: изобразила сифилис третьей стадии, сверху повязала тряпицу. Судя по тому, как шарахнулась от художественного полотна бабища, работа удалась на славу. Как же тут было не порадоваться?
Гордая собой, Мона наполнила флягу, почесала лоб, на котором еще не совсем подсохла звездная сыпь (гуашь с сеяным песочком).
