Сели вдвоем на извозчика. Вместо платка Романов обвязал щеку бинтом, поднял воротник, опустил козырек кепки, но Назаров в него особо не вглядывался, да и темно уже было.
Заехали за Холодногорское кладбище, в район рабочих бараков.
– Тут сойдем, – сказал Назаров извозчику.
Но шли потом долго, петляли. Два раза раненый просил передохнуть.
В третий раз остановился прямо посреди пустыря.
– Всё. Дальше сам. Бывай, товарищ.
– Что насчет Заенко?
Лица Назарова во тьме было не видно, лишь поблескивали глаза.
– У папаши там телефон есть. Какой номер?
Алексей сказал.
– Ждите весточки. От Терентия.
И трудно заковылял дальше. А Романов продолжил мысленный спор с Зуевым. Разве можно кидаться такими людьми, как Терентий Назаров? Ради чего тогда всё?
На следующий день вечером Алексея на службе позвали к аппарату.
– Господин капитан, это Коммерческая читальня, – послышался сухой девичий голос. – Вам доставили книгу Шлихтера.
Это был условный сигнал.
– Отлично, барышня. Сейчас заеду. – И пояснил Козловскому. – Мне раздобыли пособие по составлению рандомных шифров. Давно жду. Я тебе говорил, что собираюсь поменять всю нашу систему кодировки, нынешняя устарела.
Князь угукнул, не отрываясь от оперативной сводки. Ему ночью предстояло ехать к командующему – пить коньяк и докладывать о ходе расследования по обоим взрывам. Первое не двигалось, второе вовсе оборвалось, и Козловский был мрачен.
– Папы нет, – сказала взволнованная Надя. – Я одна. Позвонили. Голос незнакомый. Говорит: «От Терентия Алексею поклон. Терентий приболел, просит навестить. В полночь, у насосной станции, в Карповском саду». Я записала слово в слово.
В полночь Карповский сад пуст и тих. Хорошее место, осторожное. Всякого человека слышно издалека.
Сейчас половина десятого.
– Я к себе, переоденусь в штатское. Не в мундире же идти. Еще шлепнут с перепуга.
– Погодите. Я должна с вами поговорить. Давно хотела, но то папа рядом, то времени нет… – Надя решительно нахмурилась, но лоб был слишком гладкий и морщился неубедительно. – Никогда меня больше не целуйте. Никогда!
Смахнула сердитую слезинку.
– Хорошо, – очень серьезно ответил Алексей. – Больше никогда не буду. Слово.
– Вы не спрашиваете почему?
– А что спрашивать? И так ясно. Вам это не нравится. Вы доказали, что вы не девочка, а боевой товарищ. Так и буду к вам относиться.
К его удивлению, Надя рассердилась пуще.
– Ничего вам не ясно! Мне нравится. Мне очень нравится! Я влюблена в вас, как последняя дура и мещанка! – Теперь она смотрела на него чуть не с ненавистью. – Нужно думать о важном, о главном, о великом, а я как дура днем и ночью: что он имел в виду, когда сказал то-то или то-то, почему он на меня так посмотрел или почему он на меня не посмотрел… Вчера села у зеркала и не заметила, как просидела полтора часа. А надо было работать с шифровкой… Вы поцеловали меня в ладонь – как электричеством ударило. Поцеловали в щеку – она потом сутки была горячей. Это невыносимо, это стыдно! Пожалуйста, не мучайте меня!
Тут Романов сделал то, чего ему ужасно хотелось: прижал девушку к груди и стал целовать мокрое, соленое лицо.
– Я же попросила… Я совсем не для этого… Я сейчас умру…
И так задрожала, что он испугался и разжал объятья. Его тоже начало трясти, остро закололо в груди.
Алексей схватился за сердце.
– Что?! Что с вами?! – закричала Надя. – Вам плохо?! Ой, у вас глаза мокрые…
– Я не знаю… – лепетал Романов. – Я думал, что уже никогда…
Он думал, что это с ним больше не случится. Больше никогда вот так не сожмется грудь, и мир тоже не сожмется до размеров женского лица. Он думал, что его убили там, в семнадцатом, в проклятой траншее, что Алексей Романов похоронен на мертвом поле, а по земле ходит призрак, только зовется тем же именем.
– Я… мне нужно… переодеться… – пробормотал он, опираясь о стену.
Надежда тоже ослабела, бессильно опустилась на стул.
– Да… да. Вы идите. А я посижу. Что-то ноги… Это ужасно.
И позже, уже по дороге на важную встречу, Алексей все еще был словно не в себе. Думал не о том, о чем следовало.
Про то, что душа – как вода. Ударит мороз – становится холодной и каменно твердой. Кажется, что это навсегда, что зима никогда не закончится. Но приходит весна, и камень тает, сочится капелью, растекается влагой, которая под лучами горячего солнца начинает нагреваться.
Юго-западная часть Харькова
Надя права, это ужасно. Потому что война, и на войне все силы нужно отдавать войне, иначе не победишь. До сего момента он так и жил, только потому и выжил. Хотя на самом деле ему было не столь важно – выживет, не выживет. Призраку умереть – невелика потеря. Но теперь захочется жить. Уже захотелось. Это значит, будешь бояться, не только за себя, но и за Надежду. Имя-то какое… опасное. Романов будто услышал его по-новому и поежился.
От сумбурных, тревожных мыслей Алексей не смотрел по сторонам и даже не запомнил, как миновал реку, железнодорожные пути (недалеко находился Южный вокзал), как поднялся по аллее к приземистой тумбе водонапорной башни.
От стены отделилась фигура. Пальцы в кармане сжали рукоятку револьвера, но Романов увидел по силуэту, что это женщина, что ее руки опущены и оружия в них нет.
Романтическая встреча с прекрасной незнакомкой, сказал себе Романов. Он больше не терзался возвышенными страданиями, включились профессиональные навыки: слух, ночное зрение, чутье.
Так, есть ли тут кто-нибудь еще?
Слева в кустах вроде никого, справа тоже. Вот в черной тени у правого края башни, кажется, какое-то шевеление.
– Это я, Алексей! – громко сказал он. – Вы от Терентия?
Женщина певуче ответила:
– Встала. Луки вот так.
Показала: развести руки в сторону.
Китаянка? Оригинально. Хотя да – у Заенко в ЧК, рассказывали, был какой-то китайский взвод, исполнявший приговоры.
Романов остановился. Поза – крест.
Женщина приблизилась. Правда китаянка. Лица толком не разглядеть, но глаза раскосые. Субтильная, ростом Алексею по грудь.
Очень ловко, впору опытному оперативнику, женщина обшарила Романова, причем вынула не только «наган» из кармана, но и «браунинг» из-под мышки (тот самый, о котором просила и которого не получила Надя).
– Ого, эротический массаж! – пошутил Алексей, когда легкая рука ощупала его снизу.
