– Я знаю правду. Я знаю что такое моя мать. И ты знаешь. И я знаю, что отец мой дурак, если позволил ей превратить себя в ничтожество.
– Почему в тебе столько горечи? – сказала она и, схватив меня за руку повыше запястья так, что я почувствовал сквозь рукав ее сильные пальцы, слегка тряхнула ее.
– Нет во мне горечи. Плевать мне, что они с собой сделали. И делают. И почему.
– Джек, – сказала она, все еще сжимая мою руку, но уже слабее, – неужели ты не можешь хоть немножко их любить, или простить их, или хотя бы о них не вспоминать? Относиться к ним не так, как относишься.
– Я могу прожить всю жизнь и не вспомнить о них, – ответил я. Тут я заметил, что она тихонько покачивает головой из стороны в сторону, что глаза у нее стали совсем темными и чересчур блестят и что она прикусила нижнюю губу. Я снял ее руку со своей, положил на скатерть и накрыл ладонью. – Прости, я жалею, что затеял этот разговор, – сказал я.
– Нет, Джек, – отозвалась она, – ты не жалеешь. Нет. Ты никогда ни о чем не жалеешь. И ничему не радуешься. Ты просто… ох, не знаю кто.
– Я жалею, – сказал я.
– Нет, тебе только кажется, что жалеешь. Или радуешься. А на самом деле – нет.
– Если тебе кажется, что ты жалеешь, какой дьявол имеет право говорить тебе, что это не так? – возразил я, ибо, как известно, я был тогда твердокаменным Идеалистом и не собирался устраивать плебисцит о том, жалею я или нет.
– Это правильно, на словах, – сказала она. – И все равно неправильно. Я не знаю почему… Нет, знаю – если ты никогда этого не испытывал, откуда ты можешь знать теперь, жалеешь ты или нет, радуешься или не радуешься?
– Хорошо, – ответил я, – скажем так: что-то во мне происходит, и мне угодно называть это сожалением.
– Сказать так ты можешь, но тебе это неизвестно. – И, вырвав руку из-под моей, она добавила: – Ну да, ты начинаешь жалеть, или радоваться, или еще что-нибудь, но этим все и кончается.
– Ты хочешь сказать – как зеленое яблочко, в котором завелся червяк, и оно падает, не успев созреть?
Она засмеялась и ответила:
– Да, зеленое яблочко, которое зачервивело.
– Ладно, – сказал я, – вот тебе зеленое яблочко с червяком – я сожалею.
Я жалел – или испытывал то, что в моем лексиконе называется сожалением. Я жалел, что испортил вечер. Но внутренняя честность подсказывала мне, что тут почти нечего было портить.
Я больше не приглашал ее обедать – по крайней мере пока я был без работы и предавался сну. Я уже отыскал Адама и послушал, как он играет на рояле. Я уже посидел за тарелкой макарон и красным вином и посмотрел на Анну Стентон. И, поддавшись ее уговорам, я отправился в трущобы и повидал старика – не очень высокого, когда-то плотного старика, чьи волосы стали седыми, лицо в очках, сидевших на кончике носа, обвисло пухлыми серыми складками, а плечи, усохшие и засыпанные перхотью, опустились под тяжестью самостоятельно существующего аккуратного животика, который торчал над поясом мешковатых штанов, распирая черный пиджак. И во всех трех случаях я нашел то, что ожидал найти, ибо жизнь их сложилась и никаких изменений не могло произойти в том, что сложилось. Я погружался в сон, как в воду, и они вновь мелькнули перед моими глазами, как, по рассказам, мелькает прошлое перед глазами утопающего.
Что же, теперь я мог вернуться ко сну. Во всяком случае, пока не кончатся деньги. Я мог стать Рипом Ван Винклем. Только, на мой взгляд, про него рассказали неправду. Вы засыпаете на долгое время, а когда просыпаетесь, оказывается, что все на свете осталось по-прежнему. Сколько бы вы ни проспали, ничто не меняется.
Но спал я недолго. Я нашел работу. Вернее, работа меня нашла. Однажды утром меня разбудил телефонный звонок. Это была Сэди Берк, и она сказала:
– Приезжайте сюда, в Капитолий, к десяти. Хозяин хочет вас видеть.
– Кто? – сказал я.
– Хозяин, – ответила она, – Вилли Старк, губернатор Старк. Вы что, газет не читаете?
– Нет, но мне говорили что-то в парикмахерской.
– Правильно говорили. Хозяин просил вас приехать к десяти. – Она повесила трубку.
«Да, – сказал я себе, – возможно, кое-что и меняется, пока ты спишь». Но в душе я в это не верил, не верил даже тогда, когда входил в большой кабинет, обшитый черными дубовыми панелями, и шагал по длинному красному ковру под взглядами бородатых стариков, смотревших на меня с настоящих портретов маслом, – к человеку, который не был ни старым, ни бородатым, но сидел за столом спиной к высоким окнам и встал при моем приближении. «Черт, – подумал я, – это ведь просто Вилли».
Это был просто Вилли, хоть и одетый не в ту деревенскую синюю диагональ, которой он щеголял в Аптоне. Но и новое было надето кое-как: пуговица на воротничке расстегнута, узел галстука сбился на сторону. Волосы свисали на лоб, как всегда. Сначала мне показалось, что мясистые губы сжаты плотнее обычного, но, прежде чем я успел в этом убедиться, он с улыбкой вышел из-за стола. И тогда я опять решил, что передо мной просто Вилли.
Он протянул руку и сказал:
– Привет, Джек.
– Поздравляю, – сказал я.
– Я слышал, тебя выгнали?
– Ты ослышался, – сказали. – Я сам ушел.
– Молодец, – сказал он, – когда я рассчитаюсь с этой конторой, она не то что тебе – негру не сможет платить, который плевательницы чистит.
– Не возражаю.
– Хочешь работать? – спросил он.
– Готов выслушать предложение.
– Три сотни в месяц, – сказал он, – плюс дорожные расходы. Если придется ездить.
– На кого я работаю? На штат?
– Нет. На меня.
– Похоже, что ты будешь работать на меня. Губернатор получает всего пять тысяч в год.
– Ладно, – сказал он и рассмеялся. – Значит, я буду работать на тебя.
Тут я вспомнил, что он неплохо преуспел на адвокатском поприще.
– Попробуем, – сказал я.
– Прекрасно, – сказал он. – Люси хочет тебя видеть. Завтра вечером приходи обедать.
– Куда, в резиденцию?
– А куда же еще, черт возьми? На турбазу? В меблированные комнаты? Конечно, в резиденцию.
Да, в резиденцию. Он будет обходиться со мной, как в старое время, приведет к себе обедать и познакомит с хорошенькой женщиной и румяным ребенком.
– Мы совсем заблудились в этом сарае, – говорил он, – Люси, Том и я.
– Что я должен делать? – спросил я.
– Кушать, – сказал он. – Прийти в полседьмого и как следует покушать. Позвони Люси и скажи ей, чего ты хочешь на обед.
– Я спрашиваю: что я должен делать на работе?
– Понятия не имею, – ответил он. – Что-нибудь подвернется.
