— Говорите смело, выкладывайте все как есть, доктор, она признавалась вам, как отчаянно меня любит?
Врач не в силах выдавить из себя ни слова. Единственное, что он в силах сделать — это неопределенно покачать головой.
— Мунда не понимает, что, если чем я ее и обидел, я этого не хотел.
— Почему вы с ней не разговариваете?
— То, что я хочу ей сказать, при жизни не скажешь.
Бартоломеу подзывает врача поближе, загораживает рот ладонью, чтобы не потревожить нездоровым дыханием, и робко просит:
— Не могли бы вы уговорить Мунду притвориться лекарством?
— Притвориться лекарством?
— Не понимаете? Скажите ей, пусть переоденется девочкой, прикинется молоденькой, и будто она пришла навестить меня. Теперь поняли, доктор?
— Не знаю, я не смогу…
— Так вы не хотите меня вылечить? Не хотите избавить от страданий?
— Тогда уж я предпочитаю сделать то, о чем вы все время меня просили. Поймаю на улице и приведу вам малолетку. Даже двух…
— Да не надо мне другой… Я хочу ее, только ее.
Врач уверен: абсурдный план будет отвергнут доной Мундой с порога. Но вот идея: можно привести проститутку, которая согласится сыграть роль жены. Старик почти слепой, он не заметит подмены, если подобрать похожий голос и духи. Да, так и надо сделать.
— Я согласен, Бартоломеу.
— Согласны?
— Да, я постараюсь уговорить дону Мунду.
Неловкое объятие — в благодарность за нежданную уступчивость. Доктор спешит освободиться от рук едва стоящего на ногах пациента: в таких объятиях передается душа, более заразная, чем самый вредоносный микроб. Прощание получается кратким, как доктору больше по вкусу.
Старик идет к окну, отодвигает занавески с усилием, как будто пытается прочистить заржавевший механизм, и с опаской подглядывает за врачом, пока тот не скрывается за вторым поворотом. Пустынная улица кажется родной, такой же одинокой, как его спальня.
Вдовьим шагом Бартоломеу плетется к комоду за пачкой сигарет, которую врач каждый раз для него оставляет. Лекарственная отрава — так его называет Сидониу. И тут механик замечает: папка Сидониу осталась на комоде, он ее забыл. Старик делает еще несколько шагов и кричит в коридор:
— Доктор! Доктор, вы забыли папку!
Дотащившись до входной двери — последнего рубежа, отделяющего его от мира — он выглядывает наружу, мгновение колеблется, потом издает вопль утопающего:
— Доктор Сидоню!
Но поздно: португалец уже затерялся где-то среди людей и улиц. Бартоломеу Одиноку каменеет в дверном проеме. Там, впереди — Вселенная, а может быть, море — мрачная пропасть, готовая навеки поглотить его следы.
— Доктор! — кричит он все тише и тише.
И вот уже, баюкая папку на груди, возвращается в убаюкивающий полумрак дома, в свою надежную спальню. И так и сидит, вертя забытую папку в руках, будто делясь с нею своей растерянностью.
Через час любопытство уже вконец изгрызло бедного отставного механика. Молния на папке не до конца застегнута, и в щелочку выглядывают какие-то бумаги. А вдруг там что-нибудь секретное о нем, о его состоянии? Вдруг там черным по белому — его приговор? Вдруг там сказано, что ему конец? Не сумев побороть поселившегося в душе беса, Бартоломеу Одиноку открывает папку и принимается ворошить ее содержимое. Он разглядывает лист за листом и все сильнее таращит глаза от удивления. И наконец взрывается:
— Ах, сукин сын!
С кривой злорадной ухмылкой прячет старик папку в ящик комода.
— Ну ты у меня попляшешь, сукин сын! Я-то уж найду для тебя снадобье, такое снадобье, которое вмиг прочищает горло мошенникам.
Глава десятая
Дона Мунда плюет на пальцы и пробует утюг на ощупь: достаточно ли горяч. Она трясет древний агрегат, и перестук углей в его утробе вторит словам врача:
— Почему вы не гладите электрическим утюгом?
— Так ведь говорят: нет дыма без огня. Я верю только огню и дыму…
Кухня буквально набита электроприборами: холодильник, электроплита, морозильная камера. Пусть старые и не в лучшем виде, но все они работают. Причины гладить утюгом на углях — другие, и врачу они известны:
— Я принес еще солярки, оставил во дворе. Перед уходом залью ее в генератор.
— Спасибо, доктор, большое спасибо. Извините за вопрос: вы случайно не из медпункта топливо носите?
— Как я могу себе такое позволить?
— Есть важные персоны, которые еще как могут.
Врач предпочитает прикусить язык. Ему ли, волонтеру, да еще иностранцу совать нос куда не следует? Он достает из кармана конверт:
— Это фотографии, которые вы мне давали посмотреть. Куда их положить?
Неделю назад дона Мунда показала ему семейный альбом. В юности она была невероятно похожа на свою дочь Деолинду. Врач не смог бы отличить одну от другой. Это сходство потрясло его настолько, что побудило нарушить в общении с доной Мундой уважительную дистанцию, которую всегда старался соблюдать. Он попросил фотографии на время. Дона Мунда реагировала с той же апатией, с какой сейчас предлагает забрать фотографии насовсем:
— Возьмите их себе, дорогой мой доктор. Фотографии превращают близких людей в мебель.
— Ну, дона Мунда…
— К тому же это не мои фотографии.
— Как? На этих фотографиях не вы?
— С той, что на этих фотографиях, у меня ничего общего. Прошлое уже умерло. И мы сами от воспоминаний становимся немного неживыми.
Уже несколько дней подряд дона Мунда приглашает врача посидеть в гостиной. Тяжелые шторы чуть раздвинуты, хозяйка и португалец подолгу перебирают семейные воспоминания, истории и фотографии Деолинды. Глаза португальца — горящие угли, слова доны Мунды — вода, несущая утоление и прохладу. Так коротают они время, оба погруженные в сладкое небытие.
Однако сегодня Мунду не узнать: она вся в домашних хлопотах, размахивает утюгом так, будто это меч, которым она отбивается от привидений, а потом обрушивает утюг на гладильную доску и массирует им рубаху тем же усталым жестом, каким прачки колотят белье о камни или о стиральную доску.
— Сегодня утром этот открыл дверь в свою комнату. И до сих пор не запер.
— Он не говорил вам, что нашел мою папку?
— Папку?
— Я вчера забыл у него папку.
— В первый раз слышу.
— А на улицу он не выходил?
— Барту никогда больше не выйдет на улицу. Пока в гробу не выволокут.
— И ни с кем не говорил?
— С кем он мог говорить? Нет, просто шлялся по дому. Сегодня у него день рождения…
