— Примите, прошу вас, это как извинение за то, что я вам вчера наговорил.
Поскольку механик не проявляет ни малейшего интереса, доктор сам развязывает ленточку. Достает из коробки белую рубаху. Протягивает ее так, будто поднимает знамя победы.
— Давайте я вам помогу ее надеть. Поднимите руки.
Бартоломеу довольно скоро сдается. Разводит руки в стороны, как статуя Христа, что в Лиссабоне, покачивается от прикосновений Сидониу.
— Отлично сидит, посмотритесь в зеркало.
Бартоломеу проявляет полнейшую апатию. Он знает, что зеркала в спальне завешены, но подходит к одному из них и стоит несколько секунд. Не застегнув и не заправив рубаху, садится равнодушным нахохленным пугалом, как будто так и сидел с самого рождения.
— Вчера я видел, что Мунда поснимала простыни с остальных зеркал.
— И что?
— Как что?! Красоту наводит, коза. Для кого, спрашивается?
— Вы же знаете: женщины прихорашиваются для себя.
— Это только так говорится. На самом деле всегда есть кто-то…
— А вдруг этот кто-то — вы, дорогой мой Бартоломеу?
— Не смешите меня, а то закашляюсь.
— А вдруг Мунда готовится стать Мундиньей? А вдруг она фантазирует о том, как предстанет перед вами девочкой, маленькой Мундочкой?
Пожав плечами, старик отворачивается к окну. И сам недоумевает: почему, если он не хочет больше видеть белого света, его то и дело тянет поглядеть на улицу? Там, во дворе, жена тащит воду из колодца. Бартоломеу отводит взгляд:
— Коза. Вечно трудится, хлопочет, а я здесь вроде как отдыхаю. Все для того, чтобы мне стало совсем погано.
— Почему же вы не пойдете и не поможете ей нести ведра?
— Да эта сука меня в колодец сбросит… Нет такого колодца, который не мог бы рассказать хоть об одном преступлении, — добавляет он. В поселке Мгла не принято зарывать секреты в землю. Могилы секретов зияют, как незаживающие раны.
Глава двенадцатая
— Ты откуда? — спросила Деолинда.
— Я из Гуарды.
С наивным лукавством в глазах она шепнула на ухо Сидониу Розе:
— Значит, ты мой гвардеец.
Смех ее густел, заполняя все тело. Потом смеху перестало хватать одного тела, и она прислонилась к Сидониу. Португалец чувствовал, как воля его слабеет, как руки робко ложатся на ее плечи. Когда оба очнулись, то оказались так крепко сплетены, что непонятно было, какая часть чья. Площадь Росиу в центре Лиссабона вдруг опустела. Мужчина и женщина целовались, и город от их любви обезлюдел.
— Боишься спать со мной?
— Боюсь, — признался он.
— Потому что я черная?
— Ты не черная.
— Здесь я черная.
— Нет, не потому, что ты черная.
— Ты боишься, что я больна…
— Я умею предохраняться.
— Тогда почему?
— Боюсь не вернуться. Не вернуться к себе от тебя.
Деолинда наморщила брови. Подтолкнула португальца к стене и прижалась к нему. Сидониу так и не удалось возвратиться из этих объятий.
— Какой взгляд в твоих глазах — мой?
Той ночью они размягчились, словно в руках гончара, спасая друг друга от силы тяжести. Той ночью тело одного стало покрывалом другому. И оба были птицами, потому что в их времена твердь еще не возникла. И когда она закричала от наслаждения, мир ослеп: мельницу рук разорвало ветром. И не стало судьбы.
— Любить, — сказал он, — это все приближаться, и приближаться, и приближаться.
И вот год спустя, португалец сидит на каменной скамье посреди Мглы, но кажется ему, что он все приближается, и приближается, и приближается к ней, воскрешая воспоминания о встрече с мулаткой Деолиндой. Чего ж не хватает ему, чтобы почувствовать, что он уже прибыл на место?
Вспомнились стихи, которые он сам накропал в разлуке с Деолиндой: «Я — тот, кто бродил по пустыне, а вернувшись, признался, что искал в песках только свои следы. Я лишь затем уезжаю, чтобы затосковать в разлуке. Вот пустыня — в ней я полон надежд и мечтаний. Вот оазис — и в нем я жить не могу».
В стихах была пустыня и был оазис. А в поселке Мгла — только площадь, по которой бредет врач-иностранец, погруженный в воспоминания о возлюбленной. Посреди этой площади он наполняет легкие свежим воздухом и улыбается: в его стране сейчас осень, и в этот час он трясся бы от холода под серым небом.
Вот о чем думает Сидониу Роза, направляясь к дому четы Одиноку. Внутрь он, однако, не заходит. В такой ясный день в темноту его не тянет. Он обходит дом на цыпочках и тихо стучит в окно комнаты Бартоломеу. Сонная физиономия старика щурится на солнце, выражая немой вопрос.
— Не закрывайте окно, — предлагает врач. — Полезно подышать утренней свежестью.
— Да, уж чего-чего, а воздуха у нас в поселке с избытком. Это не атмосфера. Это, дорогой мой доктор, артмосфера.
Мимо проходит группа женщин, но здороваются они только с врачом, отводя взгляд от полуголого старика, свесившегося с подоконника.
— Недо… кормленные дамы, — ворчит Бартоломеу.
Местные женщины не любят утро. Ведь в это время мужья уходят из дому. Для доны Мунды все всегда было наоборот. Лучшей частью дня она всю жизнь считала утро. Когда Бартоломеу не было дома — как камень с души. Теперь все изменилось. Постоянное присутствие мужа — как осада или слежка, как горб, не дающий ни на секунду разогнуться.
— Люблю я поселок в такую рань, — говорит португалец. — Люблю смотреть, как он наполняется людьми.
— Ненавижу людей, — ворчит Бартоломеу.
— Скоро в каждом переулке появятся торговки.
— Они не местные. Те, которых вы видите здесь, еще не успели убраться восвояси.
— Сегодня во Мгле выдался день не мглистый, а ясный. Зачем же омрачать его, мой дорогой пациент?
— Они не убрались восвояси. Я не убрался на тот свет.
Врач смотрит на небо, раскинув руки, будто хочет обнять бесконечность. Жест красноречив: ничто не способно испортить ему настроение.
— Так вы войдете в дом, в конце-то концов, доктор?
Португалец уверяет, что зашел просто по пути, а не по долгу службы. Сегодня его единственное занятие — быть счастливым.
— Меня интересует одна очень неопределенно-личная вещь, — помолчав, говорит Бартоломеу.
— Что вы хотели узнать?
— Вы ведь приехали в Африку не только из-за Деолинды.
— А из-за чего же еще?
— Кто ж из-за одной только женщины из дому уедет? У вас была другая причина.
— Какая?
