— Дона Мунда, позаботьтесь о нем, пожалуйста, пока я не вернусь. Мне надо ехать.
— Поезжайте, доктор, поезжайте, может, он и выживет, может у бога хватит терпения.
Нога водителя опять нетерпеливо жмет на педаль, все вокруг в последний раз заволакивает облаком выхлопных газов. Дона Мунда бредет прочь похоронным шагом, думая, что врач все еще провожает ее взглядом, желая убедиться, что она как раз переходит из состояния полувдовы в состояние вдовы полноценной.
Дойдя до своей улицы, Мунда останавливается, неожиданно услышав знакомый голос:
— Ну вот, я тут…
— Доктор Сидониу! Так вы все же не уехали?
— Идемте, посмотрим вашего мужа. Если его состояние настолько ухудшилось…
Он сам распахивает двери и решительно устремляется вперед чуть ли не бегом, оправдываясь и жестикулируя для пущей убедительности: «Я всего-то на день и собирался. Завтра бы уже был здесь». Следуя за ним по пятам, Мунда вводит его в курс дела: вчера Бартоломеу внезапно стало хуже, всю ночь его рвало, как удавленника.
— Скажите мне, дона Мунда, вы вводили ему какое-нибудь… какое-нибудь лекарство?
— Вводила? Мне нравится это слово: вводила…
— Я серьезно, дона Мунда. Вы что-нибудь давали мужу?
— Да ладно вам, доктор! Разве змея от яду помрет?
На этом разговор окончен. Врач глядит в спину хозяйке, возвращающейся на кухню.
К Бартоломеу он входит без стука. Тот сидит, свесив ноги с кровати, между ступней — ночной горшок. Он смотрит на врача с усталым недоумением, как будто наконец нашел ключ, да только представления не имеет, от какой двери.
— Ну вот я и отчаливаю, — голос старика почти не слышен.
— Нет уж, друг мой, придется подождать, — успокаивает врач.
— Я крестьянский сын. Мне не привыкать: полжизни только и делаю, что жду, — и заключает: — Кто научился ждать дождя, тот и неба дождется.
«Как бы не так», — думает Сидониу. Бывает такое ожидание, которому не научишься. На дворе потоп, а ты все ждешь дождя. Потому что не той воды дожидаешься.
Врач пробует понять, есть ли у больного температура, руку — на лоб. Бартоломеу подчиняется, голову повесил, как будто его приласкали. Но через мгновение руки его — внезапные змеи — скрещиваются на животе. Колика гнет его в три погибели:
— Собственное брюхо меня же и пожирает.
— Давайте я посмотрю, в чем дело.
Руки профессиональным движением пробегают по животу. Старик сопротивляется: пытается встать, шатается и тяжело обрушивается на диван.
— Шторм сегодня… Все так и пляшет, я, видно, снова на «Инфанте Доне Генрихе».
— Вам надо пить побольше жидкости.
Ни за что! Пусть врач даже и не думает вводить в его организм что-то постороннее. Пусть лучше уберет ненужное: излишки и наросты, яды, отравляющие его печенки.
— Доктор, вы что-то давно у меня кровь не брали. Надоело вампирить?
— Кровь берут только в случае необходимости.
Старик смеется. Он знает, почему у него кровь не берут: его вены стали тверже любой иглы. Все внутренности затвердели: артерии превратились в кости, а вены — в камни. Изнутри он уже, считай, давно мертв.
— Доктор, вы уж предупредите, когда мое время придет.
— Договорились.
— Мне надо будет вам признаться кое в чем серьезном.
— Давайте прямо сейчас.
— Нет, когда уж совсем на ладанку дышать буду.
— На ладан. Дышать на ладан.
— Доктор, вы мне здоровье поправляйте, а не грамматику. Я ведь — без ложной скромности — в колониальные времена учился.
И с иронией добавляет:
— И не скажу, что мне, мол, осталось всего несколько предметов, как некоторым моим хорошим знакомым…
— Вы, кажется, хотели мне в чем-то признаться. Я жду.
Механик долго гримасничает. Видно, ждет, что перевесит, боль или решимость. Потом дрожащим голосом произносит:
— Десять лет назад Деолинду изнасиловали.
— Деолинду? Изнасиловали?
Ей было всего пятнадцать лет, она была совсем девчонка. Развитая, конечно, но ребенок совсем.
— И кто ее изнасиловал?
— Она вам никогда не говорила?
— Кто?
— Мунда.
— Я об этом в первый раз слышу.
— Я потому и боюсь, доктор. Боюсь, что она мне отомстит.
— Кто, простите? Деолинда или Мунда?
— Моя жена.
— Но при чем тут вы?
— Она думает, что это сделал я. Сколько бы я ни клялся, ни божился, у нее вечно в голове эта страшилка.
— Даже не знаю, что сказать. Боже мой, Деолинду… изнасиловали…
— Поэтому мне не нравится, когда вы вместе…
— Мы? Кого вы имеете в виду?
— Вас с Мундой.
Когда он видел, как доктор шепчется с Мундой, ему всегда казалось, что они договариваются о том, как свести с ним счеты.
— Мунда никогда со мной об этом не говорила.
— Она отомстит, я знаю.
Перепутает лекарство. Или дозу. Подсунет сладкий яд. Мало ли способов по-тихому отправить его к праотцам? Тем более что он и так уже еле жив. А она спит и видит…
Старик встает, роется в комоде, закуривает, шумно вздыхает. Кашель, которым он тут же заходится, уже не назовешь гулким: в организме старика не осталось пустот. Грудь прилипла к спине.
Врач заговаривает снова:
— Мне придется на некоторое время уехать.
— Куда вы собрались?
— В город. Сегодня же.
— Зачем?
— Срочные дела.
— Не ездите, доктор. Я вам говорю: не ездите!
— Извините, но есть вещи, которые от моего желания не зависят.
— Я вам скажу кое-что, подвиньтесь поближе: это секрет.
Португалец в недоумении подходит и склоняется навстречу кислому дыханию больного.
— Будьте осторожны, доктор.
— А в чем дело?
— А в том, что я знаю, кто вы. И другие тоже могут узнать.
— Вы угрожаете мне, Бартоломеу Одиноку?
— Знаете, что случилось с португальцем, который был здесь до вас?
— С тем, что жил в пансионе?
— К нему ворвались в комнату и, если бы не Уважайму, забили бы ногами до смерти.
Предыдущего португальца обвинили в том, что он торгует органами.
— С нас ведь тут ничего, кроме тела, не возьмешь.
