— Это могила моего прадедушки Германа.
— А это могила Деолинды? — спрашивает Сидониу, указывая на ржавый якорь.
— Нет, это будущая могила Бартоломеу.
— Где же похоронена Деолинда?
— Я ведь говорила вам: Деолинда не в земле. Она — тень.
— Скажите, какая могила — ее?
В ответ — мельтешение слов: человек, которого мы любим, похоронен везде. Можно сказать, он никогда не опускается на землю. Мунда замолкает. Тишина вновь разливается океаном между чужаком и мулаткой. Врач пришел проститься, но не находит слов. Положение спасает Мунда:
— У меня не хватает сердца для прощания. И нет слов, чтобы сказать, как я вам благодарна.
— Я ничего особенного не сделал.
— Вы вернули мне Деолинду.
Вдруг пошатнувшись, врач опирается на руку Мунды. Его ладонь замирает на ее талии.
— Вы смотрели на меня с вожделением, доктор Сидониу. Вы возродили во мне женщину через столько лет.
В последние недели она вдруг заметила, что снова красит ногти, мажет губы помадой, воскрешает зеркала, меняя перед ними наряды.
— Бартоломеу заперся в комнате, а я была заперта внутри себя.
Она произносит это бесцветным тоном: похоже, речь уже о прошлом. Давность событий измеряется нашим желанием забыть о них. И она знает, что украшения на ее теле и свет в душе — всего лишь хрупкие воспоминания.
— Я вам рассказывала, как изображала любовниц собственного мужа?
— Почему вы об этом вспомнили?
— Потому что с вами у меня случилось что-то вроде этого.
Вот что произошло: притворяясь Деолиндой, сочиняя любовные письма будущему зятю, дона Мунда так слилась с образом, что у нее у самой, к стыду ее, закружилась голова.
— Я хочу вас, Сидониу.
Португалец молчит, затаив дыхание.
— Вы дали мне волшебное снадобье: я снова стала мечтать.
— О ком вы мечтаете?
— Теперь уже — сама о себе.
Вот-вот стемнеет. Смолкают стрекозы, принимают эстафету лягушки. Первая сова вслепую штрихует сумеречное небо. Португалец признается:
— Завидую сове: она ночью все видит.
— Я не хочу видеть ночью, — отвечает она. — Я хочу видеть ночь.
Она улыбается смущенно, как будто прося прощения: «Я хочу видеть ночь», как в песне поется…
— В какой песне?
— Так, в одной. Вы ее не знаете.
Мулатка тихонько напевает какой-то мотив. Потом привстает, разглаживает ладонями измятое платье.
— Я не мечтала о близости с вами. Мне бы хватило того, чтобы вы смотрели на меня ночью и видели, как я раздеваюсь. Как в песне: в ливне лунного света… раздета…
Сидониу водит носком ботинка по песку. Слова женщины падают к его ногам, разверзая перед ним бездонные пропасти. Мунда прижимается к португальцу и подносит к его губам палец.
— Не надо ничего говорить, доктор. Только обещайте мне одну вещь.
Он поднимает голову, но так и не может понять, которая из женщин мерещится ему за этим голосом:
— Если мой муж завтра утром не проснется, если он уснет навеки, обещайте дождаться меня.
Ему почудилось, будто она добавила: «Вы ведь дождетесь, мой гвардеец?» Почудилось. Но кто знает? Ведь все всегда начинается с ошибки. И заканчивается обманом.
— Уважайму мне многое рассказал.
— Да уж я думаю.
— Много всего печального.
— Да, врать можно и печально.
— Не знаю. Я ему поверил.
— Вы должны забыть. Забыть все, о чем вам рассказывали.
— Забыть? Почему?
— Потому что все это вранье. Земля наша врет, чтобы выжить.
Мунда собирает белые цветы, растущие между могил. Протягивает целую горсть лепестков португальцу.
— Знаете, как называется этот цветок?
— Нет.
— Теперь вы уже никогда не забудете. Он называется «Поцелуй мулатки».
Мало, чтобы португалец прикоснулся к цветку и понюхал его. Мунда хочет, чтобы он сделал, как она: чтобы разжевал несколько лепестков и почувствовал их сладковатый вкус.
— Это лекарство от разлук и печалей. От неизлечимых печалей, — говорит Мунда.
Ее тонкие пальцы кладут белые венчики между губ португальца. Врач принимает это мирское причастие с закрытыми глазами.
Этой ночью Сидониу Роза засыпает крепким сном среди могил со стершимися именами. Он не подчиняется священному запрету на обычный сон в том месте, где сон должен быть вечным. Возможно поэтому, засыпая, он слышит голоса, говорящие: «На этом кладбище не просто похоронены европейцы, на нем похоронена вся Европа». И, возможно, поэтому за ночь Сидониу пролетает насквозь всю территорию сна, как будто царство сна — единственная граница, отделяющая его от мертвых.
Сон иностранца — такой реальный, такой яркий, что он сам не знает, спит ли или бредит наяву. Он зовет Мунду. Нет ответа. Сидониу чувствует, будто плывет и струится. Может, опьянел от разжеванных цветов? Мучимый страшными предчувствиями, он торопится покинуть кладбище. Туман такой густой, что ему приходится ногами нащупывать тропинку, ведущую к дороге. Если бы кто-нибудь увидел его сейчас, решил бы, что он — очередной малохолик.
Он слышит, как у остановки тормозит автобус, и чувствует, что кто-то медленно выходит из него. Удаляющийся рокот мотора постепенно затихает. Потом смутный силуэт обретает очертания и с налету натыкается на португальца. Порыв ветра разгоняет туман, и Сидониу Роза видит перед собой до крайности истощенную женщину в сером платье, почти волочащемся по земле. Врач замечает, что женщина беременна, а в тощей руке у нее картонный чемодан. Она поднимает глаза и спрашивает:
— Вы не знаете, где я могу найти дону Мунду?
Это был человеческий голос? Мурашки пробегают по спине португальца.
— Дону Мунду? — шепчет он и ждет, пока вопрос отзовется эхом в пустой душе, просто чтобы собраться с мыслями. Он хочет ответить, но слова застревают в горле. Так что только указывает на тропинку, ведущую на кладбище.
— Я приехала из города, — говорит пришелица. — У меня письмо для доны Мунды.
— Письмо? — вздрагивает португалец.
Женщина тонет в тумане. Сидониу Роза не видит уже и самого себя. И вспоминает, что ему говорили по приезде: «Во Мгле иногда стоит такой туман, что люди — уже не люди, а облака». Вот и сам он сейчас стал невесомой висящей в воздухе пушинкой. Какое-то легкое дуновение подталкивает его в сторону посланницы.
— Девушка, подождите! Я покажу вам дом семьи Одиноку…
Он идет вперед в одиночестве по туманной дороге. То ли из-за густого тумана, то ли из-за собственного внутреннего настроя доктор не узнает поселка. Он терзается сомнениями: «Может, я здесь в первый раз?» У дома Одиноку с ним кто-то здоровается:
