для полной смены декораций.
Молочников
Жаль. Соскочил. Слаба резьба.
Далёко ль навострил ты лыжи?
Орлюк
Не знаю – дальше или ближе,
важна лишь новая судьба.
Приходит час, и настает
неотвратимый поворот.
Час роковой, час пограничный,
поистине рубежный час —
все, что обычно и привычно,
ты видишь вдруг, как в первый раз.
Вдруг станет ясно: как на грех,
еще ты жив. И то, что было
тобою, – живо. Не застыло.
И, пронесенное сквозь всех,
не вовсе стерлось, не заплыло.
Но не навек, нет, не навек
даются молодость и сила.
Не от-шу-титься. Нет, мой милый.
Так оборви на месте бег.
Не то – исчезнешь без следа ты,
промчатся годы стороной,
промчатся дни, промчатся даты,
и от цитаты до цитаты
прошелестит твой срок земной.
Нет, черт возьми, я весь не вышел
и не погас для верных дел,
пусть я не лучше и не выше,
но этот цирк мне надоел.
Пора одежку отряхнуть,
настало время отдохнуть
от мастеров его арены,
которые не первый год
поддерживают перемены,
оберегая обиход.
От озабоченных паяцев,
канатоходцев-бедолаг,
от деловитых тунеядцев
и от бездельников-деляг.
От фраз знакомых, неизменных,
от резолюций непременных,
от всех бумажных крепостей
от истин псевдосовременных
и псевдоважных новостей.
Молочников
Жаль, жаль. Ну что ж, тебе видней.
Властный, настойчивый гудок машины.
Вновь гудок.
Орлюк
Поскольку монотонно
пока что требует Антона
к желанной жертве Гименей.
Теперь, дружок, изволь сиять.
Молочников
Смотри на мир – без наслоений.
Процесс сильнее настроений.
Орлюк
Однажды трудно их разъять.
Тогда нежданно, ввечеру,
как говорили наши деды,
на Балтазаровом пиру
по случаю его победы
какой-нибудь очередной
в служебной битве громовой
на стенке, вроде беспричинно,
проступит надпись сквозь ковры:
«Все так – живуча мертвечина,
но – до поры!»
Безостановочный автомобильный гудок,
переходящий в свадебный марш.
КОНЕЦ
...
Брат, сестра и чужестранец Диалог
В далеком 1875 году, в Германии, в благословенный июньский день, в зеленом лесу близ Штейнабада прогуливались Брат и Сестра. Они не были друг на друга похожи. Мужчина, пожалуй, казался моложе своих тридцати – он был подвижен, даже юношески порывист и отличался худобой. Столь же худым было лицо его. Нос не крупен – ни прусской гордости, ни даже вестфальской основательности. Пепельного, землистого цвета были его впалые щеки. Усы над бледными губами казались приклеенными, очень возможно, владелец завел их в поисках мужественности, бледным был и высокий лоб, над ним нависали прямые волосы. Ощущение хрупкости, от него исходившее, дополнял его невысокий рост. Меж тем сестра его была крепкой девушкой, румяной, свежей, кровь с молоком, вся она излучала здоровье. И взгляд ее был светел и радостен, не то что взгляд ее старшего брата, будто угнетенный заботой и ожиданием беды.
Сестра . Кажется, здесь мы совсем одни.
Брат . Обычно в Штейнабадском лесу люди ищут уединения. Если не ищут любовной встречи. Ты чем-то взволнована, сестричка?
Сестра . Тот человек следил за нами. Смотрел лишь на нас.
Брат . Ты деликатна. Скажи, что он смотрел на тебя. Что из того? У него есть вкус.
Сестра . Ах, Фрицци, ты шутишь, а между тем я чувствую до сих пор этот взгляд.
Брат . О, Лисбет, до чего ты чувствительна!
Сестра . Я думаю, что он чужестранец.
Брат . И это – не причина для страха. Вполне респектабельный господин.
Сестра . Я не сказала ни слова о страхе.
Брат . Что ж он внушил тебе? Интерес?
Сестра . Фрицци! Он мог бы мне быть отцом, и даже – немолодым отцом.
Брат . Это еще ничего не значит. Есть люди – им идет седина. Она им придает благородство и вызывает к ним доверие. Этакий добрый седой великан. Чем не герой из детской сказки? Нет, в самом деле, сильный, большой, похож на ученого медведя. А ведь медведь – всегда загадка. Даже для его дрессировщицы. Руки – две громадные лапы. Могут обнять, могут прибить. Тебе нравятся такие мужчины. Помнишь, как ты однажды смотрела на атлета в том балагане, в Базеле…
Сестра . Довольно. Не хочу тебя слушать. Ты снова городишь непристойности. Так не беседуют с младшей сестрой…
Брат . С младшей сестрой! Да, в самом деле! С младшей сестрой, невинной девушкой, которая боится мужчин… Не помышляет о замужестве… Хочет навек посвятить себя брату… Прости, Лисбет, ты меня пристыдила…
Сестра . Я не пойму, чем ты раздражен.
Брат . Просто ревную тебя – и все. Мы искренне любим свою собственность, ревнуем ее к чужому взгляду. Однако же такая любовь делает крепче жизнепорядок. Разве он не основан на собственности? Стало быть, подобная ревность – в высшей степени достойное чувство, угодное Богу и государству. Верно ль, что Ферстер сюда собирался, или же это – всего лишь слух?
Сестра . Почем я знаю?
Брат . Нет, это к слову.
Сестра . Что ты имеешь против него?
Брат . Против Ферстера? Ничего ровным счетом. Славный малый. Сколочен на совесть. Жаль только, что во всем чрезмерен. Слишком здоров, слишком увесист. Слишком немец и слишком патриот. Ничего против него не имею. Здесь хорошо. И листва густая.
