Итак, появилось несколько других кандидатов, и по крайней мере один из них мог составить Гавелу вполне серьезную конкуренцию. Все они прежде были членами компартии и в той или иной мере олицетворяли прошлое. Во времена Пражской весны 1968-го Честмир Цисарж был кандидатом в президенты от студентов, Вальтер Комарек – экономическим советником Фиделя Кастро, а Зденек Млынарж – одним из виднейших реформаторов в стане коммунистов. Однако главным конкурентом был, разумеется, Александр Дубчек – проигравший герой, главный символ того краткого периода надежд. Избирательная кампания первых двух кандидатов так никогда и не началась, а свою Зденек Млынарж провалил, неудачно выступив по телевидению. Но с Дубчеком все обстояло иначе. В стране он пользовался огромной популярностью – прежде всего потому, что был симпатичным человеком; за границей он был самым известным чехословацким политиком… вдобавок он был словаком, что играло ему на руку, пока кабинет министров возглавлял чех Адамец. Однако куда менее привлекательными оказались его вечные жалобы, которыми он сыпал после двадцатилетнего политического уединения («Сделать такое со мной!» – горестно воскликнул он ранним утром 21 августа 1968 года, узнав о советском вторжении), и его усугубившиеся с возрастом слезливая жалость к себе и иррациональное упрямство. Дубчек выдвинул свою кандидатуру едва ли не первым и не собирался сдаваться без боя.
Ситуация осложнялась и обстоятельствами, не касавшимися напрямую личностей и заслуг обоих кандидатов. С одной стороны, речь явно шла о дуэли между прошлым и будущим. Как бы ни старались сторонники Дубчека, они не могли забыть о том, что эксперимент 1968 года не удался и имел катастрофические последствия для целого поколения. Когда Горбачев на вопрос, в чем разница между перестройкой и Пражской весной, ответил: «Двадцать лет!», он явно намеревался выразить одобрение той чехословацкой попытке, но для многих граждан Чехословакии, особенно молодых, это прозвучало вовсе не как одобрение. Если Бархатная революция не сулила ничего, кроме возврата к бесконечным теологическим дебатам о том, как скрестить демократический процесс с ведущей ролью коммунистической партии, как связать обезличенную государственную собственность с личной инициативой или сколько еще пластических операций выдержит человеческое лицо социализма, они бы решили, что ее поддержка – напрасная трата времени. С другой стороны, тут присутствовал и национальный элемент. Хотя Пражская весна и ее последствия расценивались чехами как несомненно неудачные, словакам те события принесли некоторые безусловные, пусть и скромные, выгоды, например, федерализацию страны (правда, лишь теоретическую, пока у власти находилась коммунистическая партия) и словака-политика, в течение двух десятилетий занимавшего высший политический пост. К кандидатуре Дубчека надо было подходить со всей осторожностью, проявляя особую деликатность, чтобы не отпугнуть огромное число бывших коммунистов и множество его словацких земляков. Девятого декабря словацкая «Общественность против насилия» обусловила свою поддержку кандидатуры Гавела ограничением президентского срока – вплоть до проведения свободных выборов.
Гавелу предстояло самому решить проблему с выдвижением Дубчека. За две недели у них состоялось пять встреч, во время которых Гавел спорил c Дубчеком, переубеждал и упрашивал. После первой встречи, прошедшей в гардеробе театра «Латерна магика», Гавел поверил, что Дубчек согласился не стоять у него на пути. Однако в тот же вечер в телефонном разговоре выяснилось, что соперник-словак вернулся на свои прежние позиции. Дубчек загадочным образом звонил из Иглавы – города, находившегося вдали от эпицентра как чешских, так и словацких событий. Члены Гражданского форума принялись горячо спорить о том, что заставило Дубчека, совершенно точно снявшего номер в пражской гостинице, сделать своим оперативным штабом именно Иглаву. Наконец кто-то сообразил, что этот пожилой человек, всегда отличавшийся нерешительностью, никак не мог определиться, где ему лучше быть – в Праге или Братиславе, – и потому выбрал компромиссную, находившуюся между ними Иглаву.
На второй встрече, состоявшейся во временном обиталище Гавела – мастерской Йозефа Скалника, – оба собеседника вернулись к первоначальной договоренности: Гавел становится президентом, а Дубчек – председателем Федерального собрания, то есть вторым человеком в государстве согласно номенклатурной иерархии. Мало того: Гавел и Дубчек пошли еще дальше, договорившись о том, что после первого гавеловского президентского срока пройдут первые свободные выборы и Гавел уступит место Дубчеку. Однако Дубчека это не устроило, и он предложил обратный порядок. Главный его довод заключался в том, что ему для личного удовлетворения требуется компенсация – за двадцать лет пребывания в политическом чистилище. Гавел же в качестве аргумента выдвигал важность той ключевой роли, которую он играет в Гражданском форуме и переговорах с коммунистическим правительством по вопросу о мирной передаче власти (это последнее обстоятельство он считал особенно важным доводом). Дубчек вроде бы смирился с неизбежным, но очень скоро его вновь одолели сомнения.
Абсолютно очевидно – и Гавел никогда этого не отрицал, – что у Дубчека были основания надеяться, что через пару месяцев настанет его очередь. Однако когда время пришло, гавеловское обещание как-то «забылось». Те из критиков Гавела, которые все следующие два десятилетия будут пытаться очернить его, часто предъявляли «обещание», данное им Дубчеку, как доказательство двуличия и лицемерия Гавела. Конечно, он так и не стал крупным специалистом по «реальной политике», и ему не пришло бы в голову защищаться словами израильского премьера Леви Эшколя: «Да, я обещал, но я никогда не обещал, что выполню обещание». С другой стороны, он никогда не чувствовал особой вины за то, что не сдержал его. Знал он об этом заранее или нет, но ему все равно не удалось бы выполнить тот уговор. За шесть месяцев, миновавшие между декабрем 1989-го и июнем 1990-го, когда истек первый президентский срок Гавела, чехословацкая история совершила гигантский прыжок. На место коммунистического парламента пришла некая новая структура – свежеизбранные диссиденты, антикоммунисты, активисты, только что вылупившиеся деятели, представлявшие разные партии; все это сборище бурлило идеями, гордилось собой и ни в чем не сомневалось. Новое Федеральное собрание не подчинялось никому – и Гавелу тоже. Шанс, что эти люди вместо иконы недавних побед изберут президентом символ (хотя и весьма уважаемый) давних поражений, была, в отличие от декабря прошлого года, нулевой. Догадывался ли Гавел – с присущим ему развитым инстинктом – о том, где именно, согласно логике ситуации, окажутся его персонажи из первого действия, когда, спустя полгода, подойдет очередь действия второго? Трудно сказать. Но о том, что обстоятельства изменились, свидетельствует очень важный факт: Дубчек, столь настойчивый и неуступчивый в декабре 1989 года, никогда – ни публично, ни частным образом – не напоминал Гавелу о его обещании. В течение тридцати месяцев он возглавлял Федеральное собрание, а в ноябре 1992-го попал в серьезную автомобильную аварию и умер от ее последствий. В отличие от Гавела, он не дожил до исчезновения страны, которой всегда – несмотря на все допущенные им промахи – был верен.
Всю вторую половину ноября и декабрь 1989-го Гавел вел себя как истинный революционный лидер, то есть делал не только то, что считал правильным, но и то, что считал необходимым. И нет, он не обнаружил в себе это качество лишь утром 18 ноября 1989 года. В отличие от многих других своих друзей-диссидентов, Гавел всегда осознавал границы возможного и умел продумать конкретные шаги к цели, хотя частенько и надевал маску непрактичного интеллектуала. Эта его способность, а также присущие от природы застенчивость и смирение и объясняют мирный, неконфронтационный тон его письма Гусаку, учредительного документа «Хартии-77» или петиции «Несколько фраз». Если многие диссиденты, в особенности из числа исключенных после событий 1968-го коммунистов-реформаторов, рассматривали деятельность «Хартии» прежде всего как протест против общественной и личной несправедливости, как глас вопиющего в пустыне, как жест отчаяния, позволяющий им, пусть и высокой ценой, сохранить личное достоинство, то Гавел всегда верил не только в ее нравственную обоснованность, но и в ее способность добиться перемен, сколько бы времени это ни заняло. Критические замечания, касающиеся его деятельности в ноябре-декабре 1989 года, зачастую выглядят как призывы соблюдать этикет великосветского клуба в непредсказуемых условиях схватки между тоталитарным режимом и немногочисленной группой протестующих. Будет справедливым напомнить, что когда бой за власть разгорелся по-настоящему, Гавел, Гражданский форум и «Общественность против насилия» сделали все, чтобы победить как можно быстрее, с минимальным хаосом и с минимальным риском насилия. Укорять его за то, что он нарушил некие джентльменские соглашения с «товарищами», просто нелепо. К тому же иногда это делают те же люди, что бранили его за сговор с коммунистами. Так зачем же ругать его за нарушение такого сговора?
