Театральный опыт Гавела, вероятно, помог ему примириться с прошлым, посмотреть на него глазами зрителя и найти утешение во множестве проявлений абсурда, которые прошлое в себе заключало. Это свидетельствовало и о его глубокой внутренней силе, и о вере в себя, которую не могла полностью скрыть его внешняя робость. И ему глубоко претила мысль о коллективной вине коммунистов – идею коллективной вины он отверг еще во время предыдущей дискуссии об изгнании судетских немцев. В постановке этого вопроса он, однако, видел и позитивный аспект, а именно возможность и необходимость сделать упор на личной ответственности как главной предпосылке преобразования общества, каковая задача стояла перед ним и его согражданами. Поэтому и в новогодней речи он сказал: «Все мы привыкли к тоталитарному режиму и приняли его как неизменную данность, тем самым, по сути, его поддерживая. Иными словами: все мы – хотя, разумеется, в разной степени – ответственны за ход тоталитарной машины; никого из нас нельзя считать только ее жертвой, но все мы одновременно и ее конструкторы <…> было бы крайне неразумно считать печальное наследие последних сорока лет чем-то чуждым, доставшимся нам от дальнего родственника. Напротив, следует воспринимать это наследие как нечто такое, что мы совершили по отношению к самим себе. Восприняв же его подобным образом, мы поймем, что от нас одних зависит изменить это положение дел»
[785]. Для миллионов зрителей и слушателей в тот день его слова звучали болезненной правдой. Все ли хотели ее услышать – другой вопрос.
Некоторые речи, произносимые Гавелом с начала революции, давали ему возможность использовать свой писательский талант в новом качестве, но вместе с тем они воздвигали перед ним труднопреодолимые барьеры. Очень скоро выяснилось, что он отлично пишет речи, но оратор из него далеко не блестящий. Говорил он довольно тихо, глухим голосом, с несколько запинающейся дикцией, мгновенно узнаваемой потому, что он грассировал. Впрочем, картавое «р» было не только его личным опознавательным знаком. Этот звук трудно давался и новому министру иностранных дел Динстбиру, и будущему начальнику канцелярии президента Карелу Шварценбергу, Петру Улу и другим, так что картавость стала своего рода отличительным признаком революции. Еще более серьезной проблемой было невербальное сопровождение его речей, особенно в эпоху телевидения. В революционные дни Гавел обычно импровизировал, иногда опираясь на бегло набросанные заметки, и демонстранты видели его издали. Теперь ему приходилось зачитывать написанный текст. Чехословацкое телевидение и канцелярия президента до тех пор, кажется, не слыхали об электронном телесуфлере, хотя Гавел все равно не признавал его, считая мошенническим трюком. Для чтения же текста с листа ему нужны были очки, которые придавали его лицу довольно строгое и неприступное выражение. Кроме того, это затрудняло его зрительный контакт с аудиторией, с которой ему и без того сложно было общаться. Постепенно стала вырисовываться также еще одна проблема, связанная с неизбежным однообразием политических выступлений. Любой оратор, к сожалению, вынужден все время возвращаться к одним и тем же идеям, позициям, приоритетам, для чего часто прибегает к помощи устойчивых оборотов, чтобы у слушателей, средств информации и профессионалов не возникло впечатление, будто что-то меняется. Но Гавел был писателем, в нем все восставало против идейных и стилистических стереотипов, и повторять самого себя было для него сущей мукой. В своих речах и интервью он постоянно боролся с этой дилеммой и либо более или менее придерживался сценария, после чего чувствовал себя удрученным и недовольным самим собой, либо отдавался на волю своего художественного чутья и сбивал с толку публику – причем часто имело место то и другое одновременно. Уже в августе 1990 года он посетовал: «Моя неспособность повторяться и писать выступления об одном и том же достигла кульминации, и я провел все это время в Градечке в приступе ужаса из-за того, что хотел написать там тексты двух речей, но не выжал из себя ни строчки»
[786].
Успешнее экспериментировал Гавел, подбирая подходящий тон. Его собственный авторский стиль был довольно сухим, ироничным, причем многое он только намечал. Однако во время революции, в ноябре и начале декабря, сознавая, что его задача – объединять, мотивировать и направлять энергию миллионных толп, он говорил громче, прибегал к довольно возвышенным примерам и не чурался сильных слов. Эту тенденцию прекрасно отразил ставший иконой революции лозунг «Правда и любовь победят ложь и ненависть», который возник импровизированно в ходе одной из больших демонстраций
[787]. Однако теперь, когда бурные революционные дни остались позади, Гавел почувствовал необходимость несколько сбавить тон. Закулисно это проявилось уже во время записи новогоднего выступления. «В конце надо бы сказать что-то вроде “Правда победит”, или нет? – спросил он у членов своей команды, стоявших позади камеры. – Какое-нибудь такое восклицание или просто “До свидания”?»
[788] В результате в данном случае он воспользовался парафразой одного из самых патетических афоризмов чешской национальной мифологии, приписываемого Яну Амосу Коменскому: «Власть твоя, о народ, к тебе вернулась!» Сказать просто «До свидания» было бы мало.
Следующим судьбоносным решением, которое Гавел принял в первый день новой эры, стало объявление всеобщей амнистии. Этой прерогативой президента, унаследованной от монархических времен, пользовались и предшественники Гавела в ознаменование своего вступления в должность или ухода либо по случаю какой-либо выдающейся годовщины, но никогда в таком широком масштабе. По условиям амнистии на попечение совершенно не подготовленных к этому семей и социальных служб были отпущены 23 000 из общего количества 31 000 заключенных, то есть все, кроме самых опасных преступников. При этом некоторым из них даже некуда было идти. На президента сразу же обрушилась волна критики (причем часто, что не слишком удивляет, со стороны побежденной номенклатуры), в самых мрачных красках популистски живописавшей, как в добропорядочное общество внезапно ворвутся преступность, хаос и разорение. Опасность оказалась сильно преувеличенной: в 1990 году амнистированные заключенные совершили только 9 % всех уголовно наказуемых деяний, но этого нельзя было предвидеть заранее. Даже многие поклонники Гавела не могли понять, зачем он объявляет амнистию для стольких самых настоящих преступников наравне с несколькими сотнями несправедливо осужденных по политическим мотивам. Гавел, конечно, полностью отдавал себе отчет в том, что принятое им решение не добавит ему популярности, но нимало не колебался. Как бывший диссидент и заключенный, он лучше большинства своих сограждан сознавал, что от несправедливости прежнего режима страдали и простые осужденные – точно так же, как узники совести. Он был убежден в том, что государство, для того чтобы оно могло вершить правосудие, должно в первую очередь само руководствоваться законом, уважая право человека на справедливое судебное разбирательство, что было абсолютно чуждо коммунистам. Исходя из принципа разделяемой ответственности за прошлое, он ощущал, что исключительный шанс начать все с чистого листа следует дать и тем, кто находился за решеткой, и тем, кто был на свободе
[789].
