На следующий день Гавел в компании группы друзей сел в правительственный самолет и отправился с первым официальным визитом за границу. Это рутинное для любого главы государства событие таило в себе несколько совершенно новых моментов, толику абсурда и один источник серьезных противоречий. В первый раз за двадцать лет Гавел мог свободно пересечь границы своей страны, хотя для всех живших в некоммунистической части Европы невозможность выехать за рубеж была столь же невообразима, как для молодых чехов в наши дни
[790]. Президент со своей командой были больше похожи на звезду эстрады в сопровождении рок-группы с техническим персоналом, фанатками и прилипалами, нежели на государственного мужа с делегацией опытных дипломатов. Критерии отбора отсутствовали. Тот, кто поместился в самолет, летел. Экипаж большого, массивного и шумного «Туполева» тоже состоял не из обычных пилотов и стюардесс; все члены экипажа были из летного отряда Министерства внутренних дел и на самом деле подчинялись Госбезопасности, то есть тому же органу, который еще недавно так отравлял жизнь Гавела. Пунктами назначения были два города, сами названия которых вызывали у многих чехов малоприятные ассоциации. Первым из них был Мюнхен, где начинал свою чудовищную карьеру Адольф Гитлер и где в 1938 году у Чехословакии по соглашению между нацистской Германией, фашистской Италией, и демократическими Францией и Великобританией были отняты пограничные судетские области, причем представителя Чехословакии даже не пустили в зал заседаний. Вторым городом был Берлин, где через полгода после Мюнхена чехословацкого посла просто уведомили об оккупации остатка территории Чехословакии и где спустя шесть лет закончилась война, унесшая шестьдесят миллионов жизней и обернувшаяся изгнанием десяти миллионов этнических немцев, в том числе трех миллионов – из Чехословакии. Высказывавшиеся потом в Германии обвинения и обиды, мечты судетских немцев о возвращении и фантом германского реваншизма, раздуваемый коммунистической пропагандой ради оправдания милитаризации советского блока, превратили два соседних народа, тысячу лет связанных между собой тесными узами, в чужаков, которые смотрели друг на друга с недоверием и подозрением. Гавел был убежден, что его долг – разобраться с этим наследием прошлого, чтобы расчистить путь для возвращения Чехословакии в ее естественный европейский дом.
Вероятно, он понимал, насколько опережает тем самым общественное мнение у себя на родине, а до некоторой степени – и в Германии. Серьезным предостережением для него должна была стать реакция на его фразу, произнесенную еще до избрания президентом, о возможных извинениях за насильственное выселение многих судетских немцев, которые ничем не провинились перед Чехословакией и своими согражданами. Единства в этом вопросе не было даже среди хартистов, хотя преобладало мнение, что, не отперев эту и другие «тринадцатые комнаты» истории Чехословакии двадцатого века, нельзя вернуться к нормальной ситуации в настоящем и строить открытое, не травмированное прошлым общество будущего. Так что решение посетить с первым официальным визитом именно Мюнхен и Берлин было довольно рискованным.
Но куда еще было отправиться Гавелу, чтобы представить новую, демократическую Чехословакию за границей? Первый визит в Москву был обязательным для всех его предшественников, и туда он именно по этой причине ехать не мог. Визит в Вашингтон сложно было организовать за пару дней, и многие восприняли бы его как подтверждение, что Прага просто перешла от подчинения одной сверхдержаве к подчинению другой, не претендуя на собственную независимую позицию. Визит в Париж или в Лондон тоже пробудил бы воспоминания о мюнхенском соглашении – величайшей травме современной истории Чехословакии. Если бы Гавел продолжал рассуждать в таком духе, он должен был бы оставаться дома следующие двадцать лет.
Впрочем, некоторые полагали, что знают ответ на вопрос «куда?», и не могли простить Гавелу, что он не прислушался к их мнению, хотя не до конца ясно, высказывали ли они его в те дни. С их точки зрения, ему следовало отправиться в Братиславу. Словакия, правда, не являлась тогда «заграницей», но это была настолько отличная от Чехии часть страны, что Гавел, не посетив ее первой, проявил некоторую нечуткость и – более того – незнание настроений своих словацких сограждан
[791]. Этим, по словам критиков, он мог заронить семя будущих противоречий, которые через три года привели к разделению Чехословакии. Правда, Гавел был в Словакии за неделю до своего избрания, но тогда он еще не стал президентом, так что это не считается, утверждали критики. Как бы то ни было, факт, что в начале января 1990 года Гавел счел урегулирование отношений с Германией
[792] более важной задачей в сравнении с выяснением национальных настроений у себя на родине. Визит состоялся слишком рано для того, чтобы принести конкретные результаты, но дружелюбный прием, оказанный Гавелу, послужил сигналом, что обе стороны намерены строить свои отношения на новой основе.
Стремление расставить приоритеты в определенном порядке было обречено на провал. Рабочий день Гавела не подчинялся правилам протокола и не протекал в степенном ритме, достойном главы государства, а состоял из бесконечной череды встреч и бесед на темы, связанные с недавним кризисом. Очень часто, само собой, затрагивались вопросы безопасности. Армия во время революции оставалась в казармах, но ее по-прежнему контролировали подготовленные в Советском Союзе и обязанные Советскому Союзу генералы. Не было никакой уверенности в том, что они вдруг не передумают. К счастью, чехословацкая армия была обучена беспрекословно повиноваться приказам, не проявляя собственной инициативы. На следующие десять месяцев Гавел оставил в должности министра обороны бывшего начальника генерального штаба генерала Вацека и иногда даже похваливал его, говоря, что он единственный министр, который его слушается. Только когда выяснилось, что этот генерал участвовал в разработке планов выведения бронетанковых частей против ноябрьских демонстрантов
[793], он был немедленно уволен. Пока же Вацек выполнял приказ Гавела сохранять спокойствие так же неукоснительно, как, по-видимому, выполнил бы приказ стрелять пару месяцев назад. Однако в окружавшей армию атмосфере секретности, поддерживаемой все еще действующими драконовскими законами, ни в чем нельзя было быть абсолютно уверенным. Гавел в течение некоторого времени начинал каждодневные утренние совещания с полушутливого вопроса: «Не случился ли за ночь какой-нибудь путч?»
