Депутаты насторожились. Весь предыдущий месяц они провели в мучительных, но, в сущности, безнадежных попытках навесить демократические принципы на достаточно неопределенно сформулированные, но определенно тоталитарные конституцию и законы.
Чего стоил хотя бы тяжелый и неблагодарный труд прописывания в Гражданском кодексе юридических оснований частного предпринимательства, которое согласно Уголовному кодексу все еще могло считаться преступлением. В Федеральном собрании до тех пор было очень мало юристов, а еще меньше – мыслителей. Но вот наконец появилось нечто такое, за что депутаты могли уцепиться, что им было понятно и с чем они могли что-то поделать. И они принялись за работу.
Печальный и несколько напоминавший фарс эпизод, который за этим последовал, вошел в чешскую историю под названием «война за дефис». Предложение Гавела, сводившееся к тому, чтобы просто убрать из названия слово «социалистическая», так как им был наперед задан характер общества, которое отныне могло свободно решать, каким оно хочет быть, казалось разумным и естественным, но он не обсудил и не согласовал его заранее с Федеральным собранием. В соответствии с регламентом такой проект нельзя было ставить на голосование до тех пор, пока по нему не выскажутся правительство и парламентские комитеты. И хотя в последние недели парламент часто пренебрегал процедурными формальностями, чтобы не отставать от хода событий, на сей раз этого не произошло. Мятеж – в безукоризненном юридическом камуфляже! – возглавил депутат Зденек Ичинский, настоящий специалист в вопросах конституционного права, один из соавторов Конституции Чехословацкой Социалистической Республики 1960 года, исключенный в 1968 году из партии как коммунист-реформатор, один из первых подписантов «Хартии-77» и один из немногих в Гражданском форуме, кто возражал против выдвижения Гавела на президентский пост. В последующие недели, месяцы и годы он приложил максимум усилий для сохранения преемственности нового законодательства по отношению к предшествующему, коммунистическому, и недопущения радикальной декоммунизации страны.
В результате в Федеральном собрании впервые развернулись настоящие дебаты, да еще какие! Лишь малое число депутатов, если таковые вообще были, продолжали держаться за слово «социалистическая». Зато яблоком раздора стало другое слово: «чехословацкая». С точки зрения многих словаков, оно недостаточно отражало самобытность их народа, поэтому они предлагали писать «ЧехоСловацкая», как в Питтсбургском соглашении и Версальском договоре, где говорилось о Чехо-Словакии. В свою очередь, у многих чехов это вызывало горькие воспоминания об агонии Чехо-Словакии, как называлась Вторая Республика, в период между Мюнхенским сговором и мартом 1939 года, когда Чехию и Моравию поглотила нацистская Германия, а Словакия стала независимым государством-сателлитом гитлеровского режима. Однако словаки настаивали на том, что речь идет о государстве двух народов, и предлагали название «Федерация Чехо-Словакия». После того как Федеральное собрание остановилось наконец-то на компромиссном названии «Чехословацкая Федеративная Республика» на чешском и «Чехо-словацкая Федеративная Республика» на словацком языке, в Словакии разразилась буря из-за строчной буквы после дефиса в середине сложного прилагательного, которую чехи безрассудно, хотя и в полном соответствии с правилами орфографии, отстаивали. Тогда Федеральное собрание отменило только что принятый закон, и в результате было согласовано название «Чешская и Словацкая Федеративная Республика», которое, правда, противоречило принципам грамматики и эстетики, но позволило, по крайней мере на время, умерить страсти.
Еще более крепким орешком оказались государственные символы. Первоначальный герб, если описывать его геральдическим языком, имел такой вид: «серебряный, устремленный вправо в прыжке лев с раздвоенным хвостом, золотым языком пламени в пасти, с когтями и в короне», который нес на груди «красный щит с тремя синими холмами, из коих на среднем, наивысшем, вознесен серебряный патриарший крест», Красный щит символизировал Словакию. Коммунисты оставили только один синий холм с костром вместо креста с двумя поперечинами и украли корону, водрузив на голову бедного льва пятиконечную звезду.
Гавел хотел избавиться от звезды и костра, вернув корону и патриарший крест. Идя навстречу чувствам словаков, он предложил, чтобы чешский и словацкий гербы отныне были равновеликими и занимали в общем государственном гербе два диагонально расположенных поля
[815]. Но, не устояв перед творческим искушением, он добавил в середину малое изображение красно-белого моравского орла. В Словакии это сразу же поняли – и отвергли – как символ федерации трех субъектов вместо двух.
В результате всего этого возник невероятный хаос, но, пожалуй, было бы преувеличением утверждать, что эта не до конца продуманная инициатива разбудила националистические страсти в Словакии и косвенным образом подтолкнула к разделению страны. Реакция Словакии на предложения Гавела показала скорее, что там уже давно зрело недовольство, которое могло точно так же вспыхнуть от любой другой искры – а таких искр было более чем достаточно. Тлеющие угли протеста словаков против общего государства дали о себе знать на ранней, хаотической, стадии, когда решение искать было очень сложно. Парламент, до той поры покорный, тоже осознал, что президент, при всей его популярности, не располагает автоматическим большинством и что его усилиям можно мешать и даже блокировать их. В свою очередь Гавелу этот опыт внушил глубокое недоверие к Федеральному собранию, чего, возможно, при другом раскладе удалось бы избежать.
Спор из-за названия государства показал вместе с тем и ограниченные возможности феноменологического подхода, который и при решении государственных дел опирался непосредственно на личный опыт. Разумеется, Гавел, расписывая преображение своей канцелярии и подробности своей программы, хотел подчеркнуть острую необходимость революции в головах и сердцах всех сограждан. Но безвкусица в роскошно обставленных помещениях Пражского Града или резиденции президента в Ланах была для большинства людей не самым главным вопросом. Ведь они как раз вступали на путь, на котором их подстерегали сплошные препятствия и неуверенность в завтрашнем дне, а именно это было жизненно важным для них самих и их семей.
Сам того не сознавая, Гавел начал осваивать стратегию, какой пользуется большинство современных политиков. Он предлагал решения второстепенных проблем, справиться с которыми удавалось относительно легко, и откладывал на потом более важные вопросы, на которые не было простых ответов. В результате он оказался отчасти неготовым к растущему валу требований, касавшихся экономического благополучия, социальных гарантий и исторической справедливости, которые он слышал повсеместно. Когда же Федеральное собрание не дало согласия даже на те простые решения, которые он предлагал, в обществе стали проявляться первые признаки разочарования.
Однако в тот момент все это казалось мелкой неувязкой, которая вскоре забудется. На родине и за границей президент купался в лучах всеобщего восхищения, повсюду его принимали словно какую-нибудь рок-звезду. Призрак путча больше не маячил. Новые политические партии, газеты, журналы и частные предприятия росли как грибы после дождя. Происходили такие громкие и бурные дискуссии о будущем страны, о каких мог только мечтать самый взыскательный из демократов. Вот-вот должны были состояться свободные выборы. И – в Прагу приезжали все новые рок-звезды. Накануне первых демократических выборов Гавел с гордостью представил ликующей толпе на Староместской площади «моего друга Пола Саймона», который спел «Sounds of Silence». После выборов на крупнейшем в Европе Страговском стадионе, построенном ради слетов «Сокола», а впоследствии использовавшемся для проведения коммунистических спартакиад, выступили – перед более чем ста тысячами слушателей – Роллинг Стоунз. Перед концертом Гавел со всеми почестями принял членов группы в Пражском Граде. Все, кроме слегка недомогавшего Кита Ричардса, участвовали в дискуссии о демократических преобразованиях и правах человека; высшей же честью для Роллингов стала возможность приветствовать вместе с президентом толпу, собравшуюся перед балконом в третьем дворе Града. Проблема, вспоминал позже Мик Джаггер
[816], состояла лишь в том, что пришлось ждать минут десять, пока нашлись ключи от балкона.
