Если здание Белого дома делает честь его республиканской миссии, то импозантный Капитолий являет собой святыню американской Федерации. Произнесенная Гавелом 21 февраля 1990 года речь, обращенная к обеим палатам Конгресса, безусловно, стала одним из главнейших событий всей его жизни, да и многочисленным конгрессменам и сенаторам обоего пола она тоже наверняка запомнилась
[823]. Когда оба законодательных органа величайшей мировой державы услышали от Гавела: «Спасение для этого мира людей отыщется лишь в сердце человека, в благоразумии человека, смирении человека и ответственности человека»
[824], – стало ясно, что слушателей, которым пришлось присутствовать при произнесении явно не одной речи, эти слова не только впечатлили, но и тронули. Речь, транслировавшаяся в прямом эфире Чехословацким телевидением, подействовала куда сильнее, чем предполагал мастер декламации, и вызвала семнадцать волн оваций.
После этого выступления Гавел в сопровождении спикера Палаты представителей Томаса Фоли и лидеров сенатского большинства и меньшинства Джорджа Митчелла и Роберта Доула встретился с членами обеих палат. Все хотели поприветствовать его и пожать ему руку. Некоторые особо любопытные спрашивали, что он имел в виду под словами: «Сознание предопределяет бытие – и никак иначе»
[825]. Но пускаться в подробные пояснения Гавел не мог – его уже ждал Нью-Йорк.
Колонне наших машин предстояло выбраться из аэропорта Ла-Гуардия и проехать по забитым транспортом нью-йоркским улицам. Казалось, мы очутились прямо в центре американской мечты, причем сразу в обеих ее версиях – и в классической, и а-ля Мейлер. Гавел непосредственно столкнулся с тем фактом, что его авторитет вовсе не непререкаем и что в этой свободной стране даже президенту приходится бороться за уважение к себе. Водители всех цветов кожи, что сидели за баранками миллионов обшарпанных желтых такси на Гранд Сентрал Парквэй, на мосту Трайборо и на ФДР драйв, в массе своей, разумеется, понятия не имели о том, кто такой Гавел, а если бы и имели, это ничего бы не изменило: их совершенно не волновало множество полицейских машин с включенными сиренами и маячками. Дорогу они уступали весьма неохотно и лишь после того, как к ним напрямую обращались через громкоговоритель или даже толкали их машины бамперами. Один особо упрямый джентльмен, родом, судя по всему, откуда-то с полуострова Индостан, не отодвинулся даже после многочисленных повторных призывов. Убедить его удалось лишь тому полицейскому, который высунул из окошка своего автомобиля руку с чем-то, очень похожим на денежную купюру. Этот аргумент показался мужчине основательным, и он убрал свою машину с нашего пути – правда, медленно, не торопясь, чтобы не уронить достоинство.
Такова оказалась Америка – страна свободы, Голливуда и рок-н-ролла. Страна неудержимых, длинноволосых, резких и экспериментаторских шестидесятых годов – эпохи, которая была Гавелу близка, эпохи, версию которой (не менее неудержимую, хотя и центральноевропейскую) он пытался переживать и сам – до тех пор, пока этому не положили предел советские танки. Он любил дух и идею рок-н-ролла в его самой что ни на есть бунтарской форме. Прилетев в Нью-Йорк, он переоделся в джинсы и свитер и направился в знаменитый музыкальный клуб CBGB на углу Бауэри и Бликер-стрит.
Однако ближе всего ему был мир литературы, театра и философских идей, который он знал гораздо лучше. Рядом с ним то и дело выныривали друзья из прошлого – здоровались, хвалили, превозносили так, как это умеют одни лишь нью-йоркцы. Проблема заключалась в том, что вместить все эти встречи в один день было нереально. Гавел то навещал мэра Динкинса в его официальной резиденции – особняке Грейси, то встречался с Генеральным секретарем ООН Пересом де Куэльяром в самом сердце этой всемирной организации, в ее штаб-квартире у пролива Ист-Ривер. На трогательном приеме, устроенном в офисе правозащитной организации Human Rigts Watch, он встретился с Робертом Бернштейном, Джерри Лейбером и другими американцами, годами привлекавшими внимание Запада к нарушению прав человека в странах советского блока. В «Публичном театре» Гавел вновь увиделся с Джо Паппом, первым постановщиком «Уведомления» в Соединенных Штатах. Один за другим, подобно тому, как это происходит в фильмах Вуди Аллена, перед ним появлялись актеры и режиссеры, жаждавшие его приветствовать. Человек, очень похожий на Пола Ньюмана, таки оказался Полом Ньюманом. Гавел сказал своей свите: «Это поразительно – увидеть кого-то легендарного настолько, что я даже не верил, что он вообще существует». Ньюман захотел поведать Гавелу о своих «чешских» предках. По правде говоря, его мать, Терезия Фецкова, была родом из словацкого городка Гуменне, но кто тогда стал бы вникать в такие нюансы? Затем Гавел поспешил в Кафедральный собор Иоанна Богослова, где его и еще пять тысяч зрителей ожидало великолепное шоу: президента должны были чествовать самые разные звезды: певцы, актеры, писатели. Пол Саймон, Джеймс Тейлор, Пласидо Доминго и Роберта Флэк чередовались с Грегори Пеком и Полом Ньюманом. Был там и Том Халс, сыгравший Моцарта в «Амадее» Милоша Формана, который тоже находился в соборе. Пол Ньюман подытожил от имени всех присутствующих: «Я встречал великих политиков и встречал великих деятелей искусств, но впервые встречаю великого политика – деятеля искусств». Гавел походил на маленького мальчика, которого одного отпустили в кондитерскую. Ольга смущалась за двоих – за себя и за мужа.
Однако сложность заключалась в том, что чествовать президента собралось слишком много народу – какой там один вечер! Пожалуй, все желающие не успели бы выступить и за два, а то и за три дня. Гавелу же очень скоро предстояла еще одна встреча, и не менее важная: на сцене Театра Вивианы Бомон в Линкольн-центре его ждали коллеги-писатели. Так что нам пришлось буквально утаскивать президента силой – чуть ли не через труп Кэролайн Штёссингер, нью-йоркской пианистки, которая и устроила все это грандиозное действо в соборе Иоанна Богослова, приложив, естественно, очень много усилий.
Но ни воспитание, ни натура не позволяли невероятно вежливому Гавелу заставлять других людей ждать, особенно если этими «людьми» были Норман Мейлер, Курт Воннегут, Уильям и Роуз Стайроны, Артур Миллер, Эдвард Олби и другие мэтры. Следующие два часа он здоровался со старыми друзьями, дискутировал о силе бессильных и жизни в правде и пытался описать препятствия, стоявшие перед Чехословакией, Центральной и Восточной Европой и – куда более сложно преодолимые – перед Советским Союзом. Он был счастлив оказаться в своей естественной среде слабо освещенной сцены, пыльной таинственности кулис и облака сигаретного дыма, словно бы следовавшего за ним и его командой, куда бы эти люди ни двинулись.
