Курение было столь же неотделимо от образа жизни Гавела, как писание и раздумья об ответственности. Подобно многим своим друзьям, он обзавелся этой привычкой в ранней юности, развил ее в славившиеся своим свободомыслием шестидесятые, отдавался ей как необходимому реквизиту театральной жизни и полагался на нее как на один из немногих способов релаксации в годы тюремного заключения. Все это время сорок, а то и пятьдесят сигарет в день медленно убивали его. Четверо хартистов, получивших самые длительные тюремные сроки – Петр Ул (девять лет), Гавел (пять), Иржи Динстбир и Вацлав Бенда (четыре года), – заплатили за десятилетия курения своим здоровьем. Бенда умер от инфаркта в 1999 году, Гавел и Динстбир – от последствий рака легких – в 2011-м.
Для Гавела и его друзей курение всегда было чем-то большим, чем вредная привычка и легкая зависимость, и бросить курить им оказалось очень сложно. Это был один из способов продемонстрировать собственную автономность и характер в годы преследований и арестов.
Отождествление курения с характером и свободой неизбежно приводило к столкновению культур в стране, относившейся к курению и курильщикам со все большей нетерпимостью, – в Соединенных Штатах начала девяностых годов прошлого века. Когда Гавел и его сопровождающие приехали в нью-йоркский музей Гуггенхайма на очередное торжественное мероприятие, Иржи Динстбира с сигаретой в зубах остановили у входа, чтобы сообщить ему, что внутри не курят. Он повернулся к стайке телерепортеров и фотографов, которые весь день не отходили от Гавела, и торжественно заявил: «Не для того я двадцать лет отстаивал права человека, чтобы теперь меня лишали естественного человеческого права на курение!» – и направился внутрь. Думаю, в вечерних новостях этот эпизод не осветили.
Если не считать этого единственного исключения, Америка и Гавел пришлись друг другу по сердцу. Америку восхитили его безусловная отвага, его неподдельная скромность и его неформальное выступление в Конгрессе. А на Гавела произвели огромное впечатление ее безграничная свобода, ее уважение индивидуальности, ее открытость и энергия, ее терпимость к разнообразию и неустанная забота о сохранении принципов и ценностей, делавших Америку Америкой и прямо-таки вынуждавших ее солидаризоваться с людьми, у которых эту индивидуальность и эти свободы отнимают. Именно тогда, судя по всему, Гавел и пришел к стратегическому выводу о том, что в его длительной борьбе за свободу и права человека – не только свои и своих сограждан, но и других людей – Соединенные Штаты являются более надежным и более последовательным союзником, чем ближайшие соседи. Это вызвало небольшое, но постоянное напряжение и стало источником внутренних конфликтов при принятии решений самим Гавелом, поскольку по многим другим вопросам (отношение к капитализму и социальному государству, к смертной казни, к охране окружающей среды) его позиция была гораздо ближе к позиции и ценностям Европы в целом и ЕС в частности.
Ко всему этому добавлялся еще повсеместно существующий интерес к политике, столь характерный для США и так привлекающий Гавела, который, впрочем, совершенно напрасно ставил знак равенства между Вашингтоном и Америкой. Годы спустя, получив стипендию для работы в библиотеке Конгресса, он написал: «Здесь политика людей интересует, занимает, а у нас ее не любят; здесь о ней говорят с воодушевлением, у нас ее только ругают; здесь политики, ученые, журналисты и прочие важные персоны весь день выглядят свежо и самые умные вещи сообщают иногда по вечерам, у нас же подобные люди по вечерам или падают от усталости, или что-то лихорадочно доделывают, или напиваются, или рады, что добрались до дома, где можно пялиться в телевизор и ни с кем больше не говорить
[826]». Он, пожалуй, мог бы провести в Америке многие годы, но пора было отправляться дальше. Следующая остановка называлась «Москва».
А потом – Кремль
Я снова в СССР.
Такой везунчик ты, о, друг мой, снова в СССР.
Битлз
Двадцать пятого февраля 1948 года заметно возбужденный Клемент Готвальд сообщил своим собравшимся на Вацлавской площади единомышленникам, что только что вернулся из Пражского Града, где президент Бенеш принял все его условия, капитулировав, таким образом, перед коммунистическим путчем. В тот же день, но сорок два года спустя заметно усталый Гавел сообщил другой толпе, собравшейся на Староместской площади, что только что вернулся из Белого дома, где президент Джордж Буш пообещал оказать поддержку демократической трансформации Центральной и Восточной Европы.
В эти минуты Гавел повел себя как драматург, использующий историческую дату в качестве контрапункта для акцентирования значения и масштаба перемен. Однако у этого сценария было несколько изъянов. После четырнадцатичасового перелета из США Гавел чувствовал себя совершенно разбитым; на военных базах в Чехословакии все еще оставались 70 000 советских солдат, которые, возможно, были не прочь высказать собственное мнение о перспективах демократической трансформации; кроме того, сценарий был не дописан – всего через пару часов Гавелу предстояло отправляться в Москву и обсуждать с Горбачевым именно эти проблемы.
Лёту до Москвы правительственному самолету было всего два часа, но того, кто намеревался в дороге подремать, ожидала очередная президентская «задумка»: «Что если предложить принять совместную декларацию, в которой мы пообещаем Советам перевернуть страницы прошлого, чтобы общаться в дальнейшем на равных, а Советы, в свою очередь, извинятся за все, что натворили, и пообещают никогда больше так не делать?» – задал Гавел риторический вопрос, как только самолет покатил по взлетной полосе. Делегация, состоявшая из министра иностранных дел Динстбира, советника по внешнеполитическим вопросам Саши Вондры, пресс-секретаря Динстбира Лубоша Добровского и вашего покорного слуги, изумленно посмотрела на него; выдавить из себя мы смогли только что-то вроде: «Угу, понятно». Но Гавел говорил серьезно, и вскоре, отхлебывая пиво, начал писать фломастером текст декларации. В конце концов он решил обойтись без извинений и излагать в основном свое видение будущего. Но основная идея – что с этой минуты отношения между обеими странами будут основываться на принципах взаимоуважения, равноправия и взаимного признания государственного суверенитета – в документе осталась. Никто из членов делегации не надеялся, что советский лидер подпишет что-то подобное. В лучшем случае мы ожидали унылых переговоров с закоснелыми советскими бюрократами, в течение которых декларация постепенно сведется к набору ничего не значащих штампов. Выйдя из самолета в Москве, мы передали текст новому послу Чехословакии – для перевода. Он тоже не думал, что наш план осуществим.
Однако даже тот факт, что в Москве теперь новый посол, уже говорил о наступивших переменах. Рудольф Сланский был хартистом, сыном (и тезкой) бывшего генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии, которого его товарищи-однопартийцы по указке из КГБ в ходе самого крупного инсценированного процесса тех лет приговорили к смерти и в 1952 году казнили. Сестру Рудольфа, трехмесячную Надежду, похитили в Москве в 1943 году, и ее судьба до сих пор неизвестна.
