Как и полагается во время официального визита, ночевать делегации предстояло в государственной резиденции. Однако никто не предупредил нас, что резиденция – это мрачная, в чеховском духе, вилла, стоящая посреди гигантской территории, окруженной высокой стеной с колючей проволокой по верху и охраняемой сурового вида автоматчиками. Гавел тут же впал в депрессию и рано ушел спать. Остальной делегации пришлось самой позаботиться о себе. Нам удалось отловить мрачную «дежурную», выглядевшую как персонаж голливудского фильма о коммунизме, и на ломаном русском выпросить у нее бутылку водки и шахматную доску. Потом мы играли в шахматы, отхлебывали из горлышка и нарочно говорили по-русски (а вернее, на языке, отдаленно русский напоминавшем), чтобы облегчить работу тем, кто нас подслушивал. Короче, развлекались, как могли.
Когда мы проснулись хмурым февральским утром, Гавел уже завтракал, сидя за столом, и вид у него был оживленный и оптимистичный. Кремль дал нам отмашку. Впустили нас туда с бокового входа. Мы так и не поняли, в знак ли особого расположения – или туда попадали так все. Перед встречей Гавелу устроили экскурсию по кремлевским залам, постоянно подчеркивая их роскошь и огромные размеры, то есть именно то, что не могло произвести на него никакого впечатления. А потом он очутился лицом к лицу с человеком, который теоретически по-прежнему оставался лидером «лагеря мира и социализма», но вместе с тем сумел потрясти самые его основы.
Что касается Горбачева, то для него это была первая встреча с Гавелом. Однако для Гавела Горбачев был старым знакомым. Сначала советский вождь сидел с каменным лицом. Не то чтобы он держался враждебно, но и приветливости или хотя бы любопытства тоже не проявлял. Когда Гавел, чтобы скрыть нервозность, попросил разрешения закурить, на столе мгновенно появилась пепельница, хотя Горбачев никакого знака не делал и в комнату никто не заходил. Мяч был на стороне Гавела. И стоило ему, после обмена любезностями, объяснить, что он приехал не для того, чтобы жаловаться на прошлое, в котором было много нехорошего, а для того, чтобы положить начало новым позитивным взаимоотношениям между двумя странами, как лед тут же растаял. Когда Гавел сказал, что пришло время советским войскам покинуть Чехословакию, где они находились с рокового августа 1968 года, и что пора подписать соответствующий договор, Горбачев, как ни странно, возражать не стал
[827]. Он наверняка планировал завести речь о том, чтобы в Чехословакии не преследовали коммунистов и их сторонников, но Гавел опередил его и настойчиво повторил свое предложение «забыть прошлое» и обойтись без мести, давления и взаимных обвинений. Потом наступил драматический момент. Гавел извлек новый, совсем недавно подготовленный и наскоро переведенный документ и предложил подписать совместную декларацию о преодолении тяжелого прошлого и об установлении новых взаимоотношений между двумя странами на принципах справедливости, равенства и уважения суверенитета.
Такой энергичный подход к делу со стороны новичка в сфере международных переговоров Горбачева не удивил, а скорее привел в растерянность. Он взял документ, мельком, не вчитываясь, проглядел его и передал своему советнику по внешнеполитическим вопросам Георгию Шахназарову
[828], пожилому человеку интеллигентного вида.
Вплоть до этой минуты Шахназаров молча и внимательно прислушивался к разговору. Теперь же он взял документ, посмотрел на него и, разувшись, устроился в кресле, поджав под себя ноги. Это выглядело весьма ободряюще и очень по-человечески. Читал советник бумагу медленно и вдумчиво. Добравшись до конца, он вернулся к началу и принялся перечитывать все заново. После долгой паузы Шахназаров взглянул на Горбачева и кивнул. Горбачев взглянул на Гавела и кивнул. Гавел получил свою декларацию обратно, и ее унесли в соседнюю комнату для окончательного редактирования – там сидели министры иностранных дел Динстбир и Шеварднадзе.
Наступил апогей задуманного драматургом сценария. Гавел от всего сердца поблагодарил Горбачева за гостеприимство, намеренно упомянул о столь же теплом приеме, оказанном ему совсем недавно в Вашингтоне, обмолвился о церемониальной трубке, преподнесенной ему вождем племени американских индейцев, а затем… действительно достал эту самую трубку. «Господин президент, – сказал он, – еще в тот момент, когда мне ее дарили, я подумал о том, что надо взять ее с собой в Москву, чтобы мы с вами раскурили вдвоем трубку мира!» И вот тут Горбачев изумился по-настоящему. Посмотрев на трубку, как на готовую взорваться ручную гранату, он перевел непонимающий взгляд на гостя и ответил, заикаясь: «Но… я же не курю»
[829].
Возможно, Горбачев и не войдет в историю благодаря своему чувству юмора, но ему удалось убедить Гавела в том, что к расставанию с прошлым и к предоставлению странам советского блока свободы выбора он относится серьезно. С такой же серьезностью и убежденностью он относился к своему стремлению превратить тоталитарную коммунистическую систему в нечто лучшее, более жизнеспособное и более демократическое, но по-прежнему социалистическое; попытки эти были благородны, но изначально обречены на неудачу. В отличие от своего преемника Ельцина Горбачев не обладал артистической жилкой, однако Гавел проникся к нему искренней симпатией и уважением. Они встретились вновь в чехословацком посольстве в Москве летом 1992 года. Горбачев в то время был уже безработным, и Гавел тоже собирался покидать свой пост. Оба понимали проблемы друг друга. В 1999 году, когда отмечали десятилетие Бархатной революции, Гавел наградил высшим чешским орденом – Орденом Белого льва – шесть политиков, сыгравших выдающуюся роль в ликвидации железного занавеса и открытии пути к демократии для прежде несвободных стран Центральной и Восточной Европы: Джорджа Буша-старшего, Маргарет Тэтчер, Михаила Горбачева, Гельмута Коля, Леха Валенсу и Франсуа Миттерана (посмертно)
[830]. Когда Гавел принимал бывшего советского лидера в своем рабочем кабинете, он показал ему изображенную на стене странную фигуру: какой-то человек украдкой выглядывал из-за стеллажа с книгами. «Знаете, кто это? Это агент КГБ. Вы же знаете КГБ?» Горбачев энергично кивнул. Прошло уже десять лет, и он знал, что его может ожидать
[831].
