Мы постепенно усваивали разницу между секретными службами той или иной страны. Всюду царил собственный неповторимый стиль. Американцы нарочито подчеркивали наличие охраны, придавая основное значение устрашению. Суровый, неприступный вид большинства агентов американской Секретной службы словно бы предупреждал: «Даже не вздумай!» Французы были совершенны на свой, этатистский, манер – им не составляло труда перекрыть окружную дорогу вокруг Парижа на целых двадцать минут, чтобы пропустить машину президента. Итальянцы были на удивление склонны к театральности: они ездили в быстрых «альфа-ромео» с открытыми дверцами, из которых чуть не на метр высовывался импозантный карабинер со снятым с предохранителя автоматом. Британцы же были, напротив, незаметными и полагались на эстафету мотоциклистов, которые поочередно вырывались вперед и перегораживали ненадолго определенный короткий участок трассы. Когда Гавел, захотев пройтись по Риджент-стрит, вышел из автомобиля, телохранители растворились в толпе, чтобы у него хотя бы на пять минут возникла иллюзия, будто он и впрямь в одиночестве и никем не узнанный прогуливается по чужому городу.
Днем ранее в республиканском Париже Гавелу был оказан королевский прием. На протяжении двух предыдущих десятилетий французские интеллектуалы были, пожалуй, самыми активными и громогласными из всех тех, кто сочувствовал Гавелу и чехословацкой оппозиции и поддерживал их
[847]. Гавел воспользовался возможностью и поблагодарил Франсуа Миттерана за великодушный жест с его стороны: во время официального визита в Чехословакию в 1988 году французский президент устроил завтрак в честь Гавела и других диссидентов. В отличие от Маргарет Тэтчер, оба политика сходились во мнении о необходимости воссоединения Германии с Европой. Однако рациональный и трезвый подход Миттерана к вопросу европейской интеграции как к дифференцированному процессу (концентрические круги, различные степени вовлеченности разных государств) во многом отличался от более доброжелательного и гораздо более широкого представления о единой Европе Гавела. Элегантные сотрудники Миттерана хотя и чуть-чуть, но давали нам понять, что лохматые визави не очень-то им по душе. На вечернем банкете один из самых высокопоставленных французских государственных деятелей неосторожно поинтересовался у гостей, приходилось ли им уже видеть столь роскошный дворец. Гости молчали – как из вежливости, так и из-за плохого знания французского. И вдруг за их спинами, оттуда, где Карел Шварценберг как раз рассматривал какие-то картины, послышалось презрительное фырканье: «Один мой прррредок упился тут до смерррти!» Князь сообщил эту информацию по-французски с замечательным австрийским акцентом. Во времена Меттерниха его предок был австрийским послом во Франции.
На следующий день в Лондоне нам потребовалось предпринять несколько пеших прогулок. Президент и большинство его советников были слегка удручены французской историей – особенно той ее частью, которая касалась их одежды. Счастливчики вроде меня имели костюмы, в которых женились. У президента был костюм, в котором он щеголял на церемонии собственной инаугурации. Но все это никак не годилось для обеда с королевой в Букингемском дворце. Нам всем очень повезло, что в президентской канцелярии был знаток моды Карел Шварценберг. Новый костюм ему не требовался, но зато он знал, где его можно купить. Пока президент осматривал Вестминстерский дворец, небольшая группа советников устремилась следом за Князем в универмаг «Хэрродс», где Князь, потратив собственные средства, сделал все, чтобы делегация на встрече с королевой выглядела достойно. Когда спустя двадцать лет я вручал королеве верительные грамоты, она все еще помнила детали беседы, происходившей во время того давнего обеда.
О британской монархине Гавел упорно думал и за ужином, который в его честь устроила на Даунинг-стрит 10 Маргарет Тэтчер. То ли четыре, то ли пять перемен блюд, перемежаемых речами, – а Гавел уже изнемогал от желания закурить. Его настроение ничуть не улучшилось, когда ему сообщили, что предаться пороку он сможет только после произнесения заключительного тоста верности – «За королеву». Ему еще повезло: нынешний президент вообще не дождался бы такого разрешения.
Ужину предшествовали деловые рабочие переговоры. Маргарет Тэтчер не скрывала своего отношения к Горбачеву (позитивное), к объединению Германии (настороженное), к Европе (сдержанное), демократии (спокойное) и свободному рынку (восторженное). Светская болтовня занимала ее не особо, так же как и театр и философия. В Лондоне она выступила в роли внимательной хозяйки, а вот два месяца спустя в Праге, даже не отложив в сторону сумочку, с порога принялась читать Гавелу подробную лекцию о том, что он сделал правильно (многое), а что – нет (кое-что). Она производила впечатление чуть ли не инопланетянки, однако Гавелу это нимало не мешало восхищаться ею. Но политическая философия, стиль жизни и манеры разительно отличали его от Железной леди. Один из гостей того ужина на Даунинг-стрит даже якобы сказал, что «никогда прежде ему не приходилось видеть друг рядом с другом двух столь различных людей»
[848]. Милые реплики и острые словечки, безусловно, помогают усваивать то, что подают к столу на британских официальных ужинах, но в этом случае замечание было неверным. Редкий политик в состоянии руководствоваться собственными убеждениями, невзирая на последствия; Гавелу и Тэтчер это удавалось.
В апреле президент посетил Израиль, прежде приняв в Праге Шимона Переса и возобновив дипломатические отношения между странами во время визита в Чехословакию министра иностранных дел Моше Аренса. В соответствии со своей примирительной миссией Гавел принял и Ясира Арафата. Президент даже хотел воспользоваться своим непререкаемым моральным авторитетом для того, чтобы выступить посредником и попытаться как-то помочь разрешению ближневосточного кризиса, но ни ему, ни его сотрудникам не хватало необходимых конкретных знаний. Разумеется, ни Арафат, ни тогдашний израильский премьер Ицхак Шамир не проявляли особого энтузиазма по поводу инициативы Гавела. «Ориент-хаус» в Восточном Иерусалиме, который тогда еще функционировал как неформальный центр Организации освобождения Палестины в Святом городе, стал свидетелем сердечной, но безрезультатной встречи президента с Ханан Ашрауи, видной деятельницей ООП, которая в то время – благодаря CNN – была главной палестинской звездой, и другими представителями Палестины. Для делегации президента это стало первой попыткой заняться миротворческой деятельностью. Процесс мирного урегулирования в тех местах сопровождается то ослаблением напряженности, то ее эскалацией: мы своими глазами видели на крышах израильских снайперов, наблюдавших через оптические прицелы за передвижением израильских правительственных лимузинов. Ощущение смятения усиливалось еще и из-за своеобразия структуры Старого Города с его запутанной сетью старых улочек, словно отражающей сложность самого ближневосточного конфликта. Во время государственного ужина, устроенного израильским президентом в честь его чешского коллеги, атмосфера еще больше накалилась, хотя напряженность и всеобщее возбуждение никак не были связаны ни с Гавелом, ни с возобновлением дипломатических контактов, ни с крушением железного занавеса. Израильтяне перешептывались на иврите, обменивались записками и выбегали из-за стола как раз тогда, когда пора было приступать к основному блюду. Все, кроме чешских гостей, явно понимали, что происходит. И только утром Гавелу объяснили, что он стал свидетелем неудачной попытки Шимона Переса парламентским путем отправить в отставку правительство Шамира, вошедшей в израильскую историю под названием «зловонный трюк».
