Не обязательно было разделять – и Гавел не разделял – экономический детерминизм Карла Маркса и его последователей, чтобы понять, что эффективная реформа экономики необходима для будущего благосостояния страны. Однако само по себе понимание этого еще ни в коей мере не означало, будто кому-то известен верный рецепт. Масштаб проблемы был огромным, а Гавел – вместе с большей частью чехов и словаков – не был достаточно основательно подготовлен к ее решению. Несмотря на то, что он неутомимо читал и занимался самообразованием, для него, как и для большинства из нас, оставались тайной не только основы экономической теории, вместо которой нас насильственно пичкали так называемой политэкономией (дикой смесью марксистской пропаганды и диалектической софистики), – у него вообще было лишь самое отдаленное представление о том, как функционирует настоящая экономика. То, что считали экономикой в коммунистической Чехословакии, где из стран реального социализма, вероятно, было национализировано больше всего, управлялось на треть по правилам казарм, на треть – по правилам трудового лагеря, а последняя треть работала по рыночным законам теневой экономики, и эта-то треть и была относительно эффективной, но, правда, нелегальной. Гавел, конечно, прислушивался к советам экономистов, но эти последние – чтобы все еще больше запуталось – были как минимум двух видов. Одну группу, возглавляемую и контролируемую Вацлавом Клаусом, составляли экономисты из академических кругов, которые в прежних своих исследовательских институтах и академических учреждениях для вида решали задачу квадратуры круга, стараясь при этом привнести в плановую экономику хотя бы мельчайшее рациональное зерно, но вместе с тем пользовались своим доступом к мировой специальной литературе и своими зарубежными контактами, чтобы узнать как можно больше о теоретической базе функционирования свободного рынка. Экономисты из второй группы были по большей части отстраненными менеджерами-реформаторами периода Пражской весны, которые умели обеспечить эксплуатацию завода или предприятия и при следовании догматам социалистической экономики (а часто вопреки им), но у них было весьма смутное представление о том, как функционирует рыночная экономика в нормальных условиях. Эти две группы теперь боролись за душу Гавела. Однако при наличии многих других приоритетов Гавел не располагал достаточным временем и не проявлял необходимого понимания, а может быть, и интереса, чтобы глубоко вникать в проблему.
В правительственном «Сценарии экономической реформы», принятом Федеральным собранием в сентябре 1990 года, цель преобразования системы народного хозяйства была сформулирована так: «Переход от централизованно планируемой к рыночной экономике». Поскольку никто пока не был готов трансформировать всю экономику, вначале в качестве своего рода пилотного проекта была запущена так называемая «малая приватизация», в ходе которой были проданы с торгов тысячи малых предприятий, магазинов, ресторанов и мастерских. Хотя это был самый справедливый и самый прозрачный способ, какой только могло предложить правительство, он не учитывал то очевидное обстоятельство, что в стране существовало крайне неравномерное распределение богатств, возникших не вследствие естественного отбора победителей и проигравших на свободном рынке, но – прямо или косвенно – в результате произвола коммунистических властей. У подавляющего большинства людей попросту не было денег, и они никак не могли их заработать. Шкала заработной платы была весьма недифференцированной, перекошенной в пользу рабочих профессий и в ущерб профессионалам всех видов. Отсутствовали акции, а сбережения приносили лишь минимальный процент. Считалось незаконным иметь в собственности более одного объекта недвижимости для жилья и одного для отдыха. Никакого капитала скопить было нельзя.
Капитал тем самым был сосредоточен исключительно в руках коммунистической номенклатуры и предпринимателей черного рынка – от мелких фарцовщиков до профессионалов, которые поставляли в остальном недоступные товары и услуги. В реальности эти группы составляли единый механизм, так как номенклатура посредством черного рынка превращала свою власть и благосклонность в деньги, а предприниматели на черном рынке зависели от милости или немилости номенклатуры.
Ввиду этого было наперед ясно, что от торгов выиграют только представители обеих вышеназванных групп. Единственной мыслимой альтернативой было бы преобразование собственности на приватизированные предприятия, полное или частичное, в доли их работников. К сожалению, этот метод зарекомендовал себя в полной мере лишь позднее, например, при реструктуризации таких гигантов, как United Airlines, а пока напоминал скорее «особый путь» к социализму, на который – без особого успеха – вступила бывшая Югославия.
Гавел, неизменно чуткий к любым признакам какой бы то ни было дискриминации и неравенства, поддерживал этот второй путь, поэтому он созвал совещание специалистов по экономике, чтобы убедить их в необходимости принимать во внимание интересы работников. Не владея языком экономистов, он опирался в своей аргументации на такие примеры, как неуверенность в завтрашнем дне, которая возникнет в случае торгов у директора его любимого ресторана «На Рыбарне» пани Берановой. Однако настоять на своем он не смог. В ходе торгов около 23 000 малых предприятий досталось преимущественно бывшим коммунистическим деятелям и предпринимателям с черного рынка. Фактический же результат для обеих этих родственных групп был еще лучше. С молчаливого согласия организаторов торгов они создавали картели, чтобы сбить цену, и многие предприятия, до того очищенные от долгов, были приобретены по правилам так называемого голландского аукциона за бесценок. А пани Беранова вскоре лишилась работы.
Помимо этого существовало необъятное множество частной собственности, которую коммунисты национализировали или конфисковали и частично привели в негодность. Это были личные владения, дома, земельные участки, леса, заводы и предприятия. Некоторые объекты первоначально находились в собственности организаций или объединений; среди них самым крупным собственником была католическая церковь. Иные объекты нацисты отобрали у евреев, а их владельцев ликвидировали. Послевоенные власти возвращением имущества наследникам жертв не занимались. В большинстве случаев первоначальных владельцев уже давно не было в живых, наследники эмигрировали или пропали без вести, а имущество пришло в упадок или изменилось до неузнаваемости.
Гавелу и правительству пришлось иметь дело с огромной малопривлекательной грудой обид и несправедливостей. В их решимости исправить хотя бы некоторые из них никто не сомневался, но с чего начать? Не все прошлые обиды и конфликты можно было приписать коммунистам. Некоторые из них восходили к временам Австро-Венгрии или к периоду образования независимой Чехословакии, когда в первую очередь были национализированы дворянские поместья и угодья крупных землевладельцев. Корни иных обид тянулись в XVII век – тогда после битвы на Белой Горе крупные поместья дворян-протестантов конфисковали победители-католики. И наконец, на повестке дня стояла и щекотливая проблема трех миллионов немцев, депортированных из страны после окончания Второй мировой войны.
Кое-кто думал, что лучше бы этих проблем вообще не касаться. Часть этих доводов звучала разумно. И облик, и стоимость имущества со временем изменились. Что-то было безнадежно утрачено или обесценено, что-то обременено долгами. А государство было не настолько богато, чтобы выплатить полную стоимость имущества на момент его конфискации, не говоря уже о процентах. Установление какой-либо временно́й или другой границы было бы неизбежно произвольным и порождало новую несправедливость. Некоторые аргументы имели под собой практические основания. В ряде случаев, прежде всего там, где речь шла о жилых домах и земельных участках, данный объект уже находился в частной собственности других людей. Не могло же государство исправить прежнюю несправедливость, совершив новую! Кроме того, у граждан страны сохранялась атавистическая нелюбовь к крупным собственникам как таковым, подкрепляемая четырьмя десятилетиями коммунистического воспитания, неприязнью к церкви, в особенности католической, и нескрываемой антипатией к эмигрантам, которые «бросили родину, чтобы хорошо жить на Западе, тогда как мы, оставшиеся, страдали от коммунистов».
