Если Клаус интересовался главным образом приватизацией, а в вопросе необходимости и объема реституций занимал «сдержанную позицию»
[863], то Гавел не придавал столь идеологического значения формам собственности, зато в тем большей степени настаивал на реституции, считая ее делом исторической справедливости. Поскольку тот и другой разделяли принцип неприкосновенности частной собственности, они сошлись также в том, что на государстве лежит обязанность компенсировать обиды, причем оба понимали, что далеко не весь причиненный ущерб можно будет возместить полностью или хотя бы частично. Протесты левых, особенно коммунистов, строились на спекуляции вокруг того факта, что Гавел благодаря реституции сможет вернуть себе «Люцерну», Баррандовские террасы и другое имущество; еще больше досталось бы Карелу Шварценбергу, который тем временем стал руководителем президентской канцелярии (канцлером). Возможно, во избежание малейших подозрений в конфликте интересов сам Гавел не принимал активного участия в законотворчестве, касающемся реституций, разве только предостерегал от новых несправедливостей. И все равно с этого момента левые карикатурно изображали его ревнителем интересов богатых, и в первую очередь своих собственных.
Закон, который Федеральное собрание после долгих дискуссий утвердило, получил в итоге довольно-таки реалистичное название «Закон о смягчении последствий некоторых видов имущественно– го вреда»
[864]. Тем самым законодатели констатировали, что возможно лишь смягчить последствия причинения вреда (да и то лишь в некоторых случаях), но не исправить саму несправедливость. В качестве временно́й границы была определена дата 25 февраля 1948 года, и право на компенсацию имели исключительно чехи и словаки, проживающие в Чехословакии
[865].
В тот момент названный закон являлся, быть может, самой смелой и последовательной попыткой исправить несправедливость прошлого во всем посткоммунистическом мире. Вместе с тем он открыл ящик Пандоры, откуда стали рваться наружу все новые и новые споры. Муниципальные органы не слишком усердствовали в деле возврата имущества; имели место случаи подделки документов, подтверждающих право собственности; потомки бывших владельцев пытались поскорее восстановить гражданство Чехословакии; наконец, поднялась волна протестов со стороны тех, кому в прошлом также был причинен вред, но, согласно букве закона, они не имели права на возвращение имущества.
Гавел старался играть роль нравственного арбитра, к которой его обязывала нынешняя должность и к которой он был предназначен самим своим характером и своим представлением о морали. Заботиться о реституции семейного имущества он предоставил своему брату и его жене, объявив, что никакой выгоды лично для себя добиваться не станет. Ему хватало доходов от литературного творчества и президентской зарплаты, значительную часть которой он к тому же жертвовал на благотворительность.
Еще меньшим было участие Гавела в следующей волне приватизации, которая стала знаменем всего процесса реформ, но также источником бессчетного количества будущих споров. «Большая приватизация» имела своей целью изменить отношения собственности в значительной части национальной экономики. Подобная операция наталкивалась на невиданные ранее препятствия. Стержневой здесь была проблема, которую экономист Джеффри Сакс и другие охарактеризовали как «превращение рыбного супа в рыбу». Для экономистов это был классический вопрос о том, как позволить рынку распределить собственность квазирациональным способом и тем самым дать экономике возможность эффективно функционировать. Однако в стране не было капитала, который обеспечил бы такое распределение. С политической точки зрения было неприемлемо отдать имущество тому, кто предложит за него больше, поскольку в этом случае практически все было бы продано иностранцам. Так возник остроумный проект «купонной приватизации», при которой настоящие деньги, по существу, заменялись игровыми. Автором идеи являлся последователь Вацлава Клауса, толковый экономист-теоретик Душан Тршиска. Выходец из семьи высокопоставленных коммунистов, он был одним из тех, кто знакомился с современным экономическим мышлением, имитируя попытки разрешения внутренних противоречий плановой экономики. На досуге он с друзьями развлекался, окутанный клубами дыма марихуаны, игрой «Монополия». Игровых денег и рискованных проектов он не чуждался.
В простоте плана был элемент гениальности, но вместе с тем и обмана. Гражданин за тысячу крон приобретал купонную книжку, номинальная стоимость которой была раз в тридцать выше. После этого он мог попытаться или обменять купоны на акции, тем самым самостоятельно играя на рынке и, если повезет, наблюдая, как растет стоимость его акций, или отдать купоны в один из стремительно возникавших «инвестиционных фондов» и поручить ему за небольшую плату инвестировать их вместо себя. Погореть на этом было невозможно, особенно если учесть, что некоторые фонды, начиная с «Гарвардских» поныне находящегося в международном розыске Виктора Коженого, заранее предлагали за купон в несколько раз больше его первоначальной стоимости. А в политическом отношении это было очень выгодно, тем более если инициатор был министром финансов и мог снабдить каждый купон факсимиле своей подписи. Купонная приватизация началась за полгода до выборов 1992 года.
Конец Чехословакии
Среди самых больших препятствий, которые должна встретить новая конституция, можно без труда разглядеть очевидные интересы определенного класса людей в каждом штате, опасающихся уменьшения их власти, доходов и выгод, получаемых от занимаемых ими должностей в учреждениях штата, а также извращенные амбиции другого класса людей, либо рассчитывающих разжиться в обстановке смятения, воцарившегося в стране, либо ласкающих себя надеждой, что перспективы подняться наверх при разделении империи на несколько местных конфедераций куда выше, чем при союзе, где правит одно правительство.
Александр Гамильтон, «Федералист № 1», процитировано Вацлавом Гавелом в его речи, посвященной первой годовщине Бархатной революции, 17 ноября 1990 г.
[866] В своем первом новогоднем обращении к гражданам Гавел сформулировал свою главную задачу так: «Использовать все свои полномочия и все свое влияние для того, чтобы все мы в скором времени достойно предстали перед избирательными урнами в ходе свободных выборов»
[867]. С этим все были согласны, однако многие могли усомниться в его приоритетах, когда он назвал вторую цель: «Следить за тем, чтобы перед этими урнами мы предстали действительно как два полноправных народа, которые уважают интересы, национальную самобытность, религиозные традиции и святыни друг друга»
[868]. Это были пророческие, хотя и не в полной мере, слова. Стало очевидно, что Гавел давно уже размышляет над тем, что именно с Чехословакией не в порядке, причем касалось это не только правящей идеологии. Так было и в случае с немецким вопросом, когда он сумел под вроде бы прочным слоем чехословацкой географии, демографии и федерального устройства заметить опасные тектонические разломы. Как человек, интересовавшийся историей, Гавел знал, что совместное существование чехов и словаков в едином государстве после Первой мировой войны хотя и могло казаться естественным, однако же не было ни само собой разумеющимся, ни беспроблемным. Новое чехословацкое государство придумали во время войны мечтавший о нем Масарик и чешские и словацкие эмигранты в Париже, Лондоне и Нью-Йорке, они же согласовали его с руководителями чешских и словацких диаспор в Кливленде и Питтсбурге, заявили о его создании в Вашингтоне и добились для него международного признания на Версальской мирной конференции. Затем последовал жесткий спор об обещаниях и гарантиях, полученных в ходе переговоров меньшим народом от большего, – в виде автономии, самоуправления и пропорционального представительства на чехословацком уровне. Обе стороны вложили в свой брак много доброй воли, но – не взаимопонимания; вдобавок чешской стороне не всегда доставало такта. Хотя чешские учителя, чиновники и директора приходили руководить словацкими школами, учреждениями и банками скорее в силу необходимости, чем из-за некоего колониального высокомерия, местное население воспринимало их как чужаков, а иногда и как хозяев, не слишком отличавшихся от прежних владетелей – венгров. Когда после Мюнхенского сговора Чехословакия под напором нацистов рухнула, словаки не увидели причины хранить верность общему государству, стали самостоятельными и, к несчастью, соединили свою судьбу с судьбой гитлеровской Германии. Когда же после поражения нацизма Чехословакия опять стала единой, ощущение допущенных несправедливостей никуда не делось, просто его, как и многое другое, подмяла под себя жестокая машина тоталитаризма, едва ли не первой целью которой стал «словацкий буржуазный национализм». Краткая оттепель периода Пражской весны позволила открыть дискуссию о национальном вопросе и о конституционной реформе, сделавшей Чехословакию федеративным государством. Хотя реформы и были одобрены, по-настоящему воспользоваться их плодами не получилось: страну накрыл мрак нормализации, которой руководил Густав Гусак – человек, арестованный некогда собственными товарищами по коммунистической партии как словацкий буржуазный националист. Спустя всего несколько дней после Бархатной революции стало ясно, что хотя Чехословакии и были присущи отдельные черты справедливого и защищающего равноправие федеративного государства, однако же суть справедливости и равноправия здесь понимал мало кто. И Гавел как раз принадлежал к этому меньшинству.
