Другие инциденты были уже не столь забавны. Вопреки предостережениям некоторых своих словацких сотрудников, Гавел решил отправиться в Братиславу 14 марта 1991 года – в очередную годовщину провозглашения в 1939 году Словацкого государства. Националисты запланировали демонстрацию на той же площади, где пятнадцать месяцев назад толпа славила Гавела и «нежную» революцию. Президенту казалось, что если он откажется от поездки, то это воспримут как слабость, а националисты вновь получат шанс воспрянуть духом. После напряженной дискуссии со своими советниками Гавел решил остановиться возле Памятника чехословацкой государственности на набережной Дуная, а оттуда отправиться прямиком в братиславскую канцелярию, чтобы избежать встречи с демонстрантами. Но когда он услышал доносившиеся с набережной лозунги и крики с соседней площади, его любознательность вновь одержала верх. «Ну я же только одним глазком! – настаивал он. – Никакой закон не запрещает президенту посещать любое публичное место!» Надежды его переубедить не было – и президент направился на площадь.
То, что он увидел и услышал, его шокировало. Как только люди его узнали, лозунги тут же приняли личностный и агрессивный характер. «Чехи – назад в Прагу!» и «Гавелу позор!» были еще из тех, что можно воспроизводить. Затем инстинкт толпы заставил ее двинуться туда, где стоял Гавел и его сопровождающие. Толпа прорвала кордон словацких полицейских вокруг президента, и президентская служба охраны вынужденно противостояла огромной массе людей. Спасли Гавела пара личных телохранителей и несколько чешских и словацких друзей, сцепившихся вокруг него локтями. Казалось, мы все вот-вот задохнемся. Демонстранты становились все агрессивнее и враждебнее. Какой-то парнишка, на вид лет десяти, пнул Иржи Кршижана, здоровенного мужика из добропорядочной моравской протестантской семьи, в ногу с криком: «Ты, грязный чешский жид!» Мальчишка чуток ошибся. Чех еврейского происхождения стоял рядом, и это был я.
Понадобилось примерно десять минут, несколько не вполне учтивых тумаков и острые локти, чтобы наконец вытащить Гавела из этой давки и по одной из соседних улиц увести подальше от толпы. Все это время он не выказывал ничего, кроме своего обычного любопытства. «Они были какие-то взбудораженные, – говорил он. – Почему мы ушли оттуда так скоро?»
Раны и синяки зажили у нас только через неделю. А вот более глубокие раны в отношениях между чехами и словаками затягиваться не спешили. И хотя тон политических дебатов и споров по-прежнему оставался в основном вежливым и отличался взаимоуважением – поведение примерно трехтысячной националистически настроенной толпы в тот день в Братиславе представляло собой достойное сожаления исключение, – новые свободные СМИ и особенно их прежде не существовавшие бульварные «отпрыски» подбрасывали дров в костер взаимных обвинений, упреков и клеветы и пытались либо выставить чехов тиранами и угнетателями Словакии, либо, наоборот, изобразить словаков участниками большого заговора, составной частью которого являются «друзья старых порядков», ультраправые католические круги или заграничные криптофашистские группы, желающие восстановить словацкое государство времен войны. Некоторые политики-словаки быстро расценили сложившуюся ситуацию как идеальный инструмент для своего карьерного взлета. Конституционная и парламентская системы постепенно начали давать сбои. Несмотря на то что конституция, как в любом федеративном государстве, зиждилась на тезисе о верховенстве федеральных законов над республиканскими, не существовало никакого органа, который мог бы настоять на этом. Соответствующие полномочия Конституционного суда должны были получить одобрение шестидесятипроцентного большинства обеих палат; принятие решения было заблокировано словацкой частью Палаты наций – вплоть до принятия новой федеральной конституции, для чего, однако, конституция не устанавливала необходимого большинства. Это была типичная «Уловка-22».
Гавел и самые выдающиеся умники-политики с обеих сторон с самого начала отдавали себе отчет в том, что проблему невозможно решить ни демонстрациями, ни нападками в прессе. Президент перехватил инициативу и созвал первые из целого ряда переговоров, посвященных «государственно-правовым» вопросам, с участием представителей федеративного центра и национальных республик. Шансы представлялись неплохими. Политики с обеих сторон все еще были настроены дружелюбно, уважали друг друга и ценили мнение президента. Несколько раз казалось, будто переговорщики достигли согласия
[876], но это впечатление рассеивалось на ближайшей же пресс-конференции или после возвращения республиканской делегации в свою столицу.
То обстоятельство, что на словацкой стороне национальные требования носили двоякий характер, лишь усложняло ситуацию. Ян Чарногурский и его коллеги из Словацкого демократического и христианского союза, поддерживаемые националистами-традиционалистами, были более открыты для компромиссов, когда речь шла о практических вопросах управления и осуществления правомочий, однако стояли насмерть в своих требованиях непременно «исправить первородный грех» – под этим они подразумевали нарушение обещаний, полученных словаками при образовании Чехословакии в 1918 году. По их мнению, это был основополагающий момент, и, следовательно, все, что случилось потом в процессе строительства общего государства, нелегитимно; поэтому они настаивали на полном обновлении чехо-словацкой государственности, но в этот раз – на основе свободы и полного равноправия. Чехи в принципе не возражали против подобного повторного заключения общего союза, но при этом не могли согласиться с точкой зрения Чарногурского, настаивавшего на том, что для подтверждения добровольности подписания такого акта обеими сторонами Чехословакия должна быть распущена – хотя бы и на мгновение. Неважно по какой причине – то ли из-за кошмарных юридических сложностей, которые непременно возникли бы, пойди мы по этому пути, то ли из-за сомнений относительно намерений словацких коллег (а эти сомнения не могли не появиться при виде нескрываемого честолюбия самого Чарногурского, мечтавшего обзавестись собственной словацкой звездочкой на будущем небосклоне Европейского союза), – но для чехов такое предложение было неприемлемым.
Вторая словацкая концепция, представленная Владимиром Мечьяром, гораздо менее ориентировалась на историю и на отдельные детали конституционного процесса. Сторонники Мечьяра рассматривали разделение власти между республиканскими правительствами и правительством федеральным как игру с нулевой суммой. Им было важно не столько сохранить «истинную» федерацию, сколько передать фактическую власть республиканским правительствам. На самом деле федерализация шла вперед довольно быстрыми темпами. Уже после принятия закона о компетенциях республиканские правительства несли полную ответственность за целый ряд сфер, включая образование, здравоохранение и окружающую среду, и частичную ответственность за экономику, недра и налогообложение. Но этого оказалось недостаточно. Теперь Мечьяр и его коллеги заявляли, что настоящая федерация невозможна, если словацкое правительство не возьмет на себя ответственность и за армейские части на своей территории, и за внешнюю политику Словакии, и за валюту и финансы (включая создание словацкого национального банка). Несмотря на то, что по этим вопросам были достигнуты мелкие компромиссы, например, появились отдельные министерства международных отношений – сначала словацкое, а затем и чешское (не отвечавшие, однако, за внешнюю политику), чехи продолжали отстаивать положение о том, что совместная оборонная и внешняя политика, а также общая кредитно-денежная и фискальная политика являются основополагающими характеристиками государства и что без этого государств будет два – то есть единой страны уже не будет. Однако переубедить Мечьяра не удалось.
