Стремясь обеспечить разработчикам соглашения самую благоприятную атмосферу из всех возможных, мы проводили переговоры в красивейших местах Чехии и Словакии: в Ланах, Кромержиже, Славкове, Будмерицах, Жидлоховицах, Карловых Варах и во многих других. Переговоры затягивались, были утомительными и ни к чему не приводили. Чем яснее мы понимали, что для создания федерации двух равноправных республик невозможно найти устраивающее всех решение, тем более бессмысленными они становились. В начале февраля 1991 года, во время очередной подобной встречи, затянувшейся до глубокой ночи, Иржи Кршижан написал мне записку: «Федерация в заднице, дорогой друг». «Знаю», – написал я в ответ
[877].
Некоторые детали этой истории были просто трагикомическими. По мере того как словацкие требования множились, а сопротивление чешской стороны ослабевало, в Моравии стало увеличиваться число политиков, явно решивших, что национализм – это вообще-то не так уж плохо. Все, в том числе и их земляки, не могли относиться к подобной идее всерьез, но морависты тем не менее сумели набрать на следующих выборах в Чешский национальный совет десять процентов голосов и поэтому заняли место за столом переговоров. Катарсис наступил 31 мая 1991 года на встрече президента с представителями республиканских парламентов в словацких Будмерицах, где лидер моравистов, пожилой и несколько бестолковый психолог Болеслав Барта, чтобы обосновать притязания мораван, пустился в долгие объяснения, ссылаясь при этом на результаты последней переписи населения. До предела утомив себя и слушателей, он наконец рухнул на стул. И только через несколько минут его соседи заметили, что он мертв
[878]. Идеи моравистов пережили его ненадолго.
Имелись все основания предполагать, что если диалог удержится в рамках приличий и пожелания будут сформулированы как предложения, а не как ультиматумы, процесс затянется бог знает на сколько, при этом практически не угрожая политической и общественной стабильности. Но, к сожалению, страна не могла позволить себе такую роскошь. Она находилась в разгаре процесса гигантских преобразований, который закончился бы крахом, если бы мы не согласовали и не реализовали необходимые для проведения реформ шаги. Внешний контекст тоже не выглядел благоприятно. Югославия, страна с подобной нам родословной, уходившей корнями в конец Первой мировой войны, и похожая на нас по этническому (хотя и более сложному) составу населения, начинала распадаться – в корчах националистической ненависти, насилия и зверств. Нам всем казалось немыслимым, что нечто подобное может произойти в Чехословакии, однако это не значит, что такая перспектива не пугала Гавела и прочих, являясь им в ночных кошмарах. И уж совершенно точно она пугала Михала Ковача, будущего первого словацкого президента, который позднее пел дифирамбы разделению Чехословакии за то, что «оно предотвратило конфликт в сердце Европы»
[879].
После того как Гавел и другие ведущие чешские и словацкие политики на запланированной в Братиславе манифестации за чешское и словацкое единство 28 октября 1991 года, в день государственного праздника, едва не стали жертвами града из яиц, президент решил, что пора что-то предпринять: иначе страна окажется в тупике – как политическом, так и конституционном.
Третьего ноября 1991 года Гавел пригласил в Градечек ведущих федеральных и республиканских политиков: председателя Федерального собрания Александра Дубчека, федерального премьер-министра Мариана Чалфу, словацкого премьер-министра Яна Чарногурского, чешского премьер-министра Петра Питгарта, председателя Словацкого национального совета Франтишека Миклошека, чешского министра юстиции Дагмар Бурешову, заместителя председателя Чешского национального совета Яна Калводу и федеральных министров Яна Страского и Павла Гоффмана, – чтобы предпринять последнюю попытку сдвинуться с мертвой точки. На волю случая он при этом ничего не оставил. Гости были приглашены с ночевкой, а на стол подали гуляш, собственноручно приготовленный хозяином. Гвоздем вечера была сливовица двадцатитрехлетней выдержки, бутылку с которой сельчане соседних Младых Буков закопали в землю в день советского вторжения в августе 1968 года. О чем говорилось на этой встрече, мы можем узнать из перенесенной на бумагу (200 страниц!) магнитофонной записи. Дискуссия была дружеской, но довольно напряженной. И – без определенных результатов. Вот ее короткий фрагмент, вполне передающий царивший тогда дух абсурдности.
Чалфа: Надо двигаться шажок за шажком. Можно сказать, что мы за общее государство, но не за конфедерацию.
Чарногурский: Пан председатель, боюсь, что вы правы, и по одной простой причине: скоро мы узнаем, что любой шаг к конфедерации неприемлем.
Питгарт: Ратификация – это типичный элемент конфедерации, потому что он будет применен один раз. Мы на нее в знак нашей доброй воли согласились. Так что неправда, будто любой элемент конфедерации неприемлем. Такой шаг приемлем, начиная с Кромержижа.
Бурешова: Элементом конфедерации является, например, и договор, который будет существовать параллельно с конституцией.
Чалфа: Послушайте, я же ясно выразился – общее государство, а не конфедерация. То, что в этом общем государстве будут какие-то элементы, мне совершенно все равно, об этом позаботится конституция. Конфедерация как тип государства нам не подходит. Мы это сказали. Согласны?
Питгарт: Пускай все это скажут.
Чарногурский: Нам представляется, что все в порядке, этот договор будет ратифицирован, и там будет много федеративных элементов, заключающихся в том, что решения федеративного государства будут распространяться непосредственно на граждан. Нам представляется, что каждый случай, например, вступление Чехословакии в Европейский союз… должен быть ратифицирован Словацким национальным советом. Это элемент конфедерации. Сразу вам говорю, что если мы на этом не сойдемся, значит, не сойдемся вовсе. Да, я согласен, что Чехословакия получит международную правовую субъектность, но мы хотим… чтобы было положение… что правительство хочет привести наши народы как равноправные субъекты в сообщество европейских народов… Иными словами, эту перспективу международной правовой субъектности мы не можем просто выбросить и от нее отказаться
[880].
И этим своим словам Чарногурский остался верен. Я во время той встречи исполнял роль помощника повара, соавтора гавеловского проекта конституции, отставного психолога и стенографиста заявлений для печати. Четырежды за вечер я зачитывал текст совместного заявления, одобренного президентом, и четыре раза наблюдал, как он тонет в метафизической дискуссии о компетенциях федерации, следующих из договора между двумя государствообразующими народами, который, согласно федеральной конституции, не мог быть договором международным… Затем дискуссия вновь возвращалась к двум курицам, которым предстояло снести одно яйцо, которое до того должна была снести другая курица. И все по кругу, по кругу. Сливовица, правда, оказалась отличной.
