Убеждать Мечьяра почти не пришлось. После переговоров в невероятных интерьерах брненской виллы «Тугендхат» спикеры обоих партийных лидеров сообщили, что обе партии договорились о разделении Чехословакии еще до конца текущего года.
По мере того как в президентскую канцелярию приходили сообщения об итогах выборов, и Гавел, и его советники все отчетливее понимали, что по федерации и по президентству Гавела вот-вот прозвонит колокол. Для Гавела это означало не только катастрофическое политическое поражение и крах руководимого им государства, но и удар в самое сердце его собственной философии толерантности и гражданского – в отличие от национального – этоса. Вдобавок перед ним тут же встала сложная конституционная проблема. Как глава государства, присягнувший на верность целостности федерации и ее конституции, он должен был быстро сделать выбор: или выступить против принятого решения, которое в конце концов было всего лишь договоренностью лидеров двух политических партий (хотя оба и были легитимными победителями демократических выборов в соответствующих частях страны), или смириться с неизбежным. И снова мы дни и ночи напролет анализировали различные возможности – и ни одна из них не давала президенту шанса выйти из сложившегося положения с честью. Гавел был внутренне убежден – да и не скрывал этого, – что уж если федерация должна разделиться, то произойти это может только по итогам общенационального референдума, а не на основании закулисных договоренностей, тем более что ни одна из победивших партий во время предвыборной кампании не обозначила четко свое намерение разделить страну. Но вместе с тем он знал, что решение о проведении референдума должно быть принято конституционным большинством обеих палат Федерального собрания и что такое большинство получить невозможно. Вдобавок Гавел ясно отдавал себе отчет в том, что даже если бы каким-то чудом требуемое большинство голосов и было получено и даже если бы большинство избирателей Чехии и Словакии высказалось за сохранение общего государства (о чем по-прежнему свидетельствовали результаты опросов общественного мнения), принципиально бы это ситуацию не изменило. Парламент был бы все так же заблокирован, патовая ситуация с конституцией осталась бы неизменной, а страна была бы по-прежнему парализована. На горизонте маячил призрак распада демократических институций. Референдум может справиться с кризисом только в том случае, если проигравшее меньшинство признает свое поражение. В странах с незрелой демократией, где таких проигравших много, а настроены они решительно, подобные гарантии дать нельзя, а ведь чехословацкий кризис происходил не в вакууме. Продолжавшемуся жестокому кровопролитию в бывшей Югославии референдум как раз предшествовал: он проводился в четырех из шести союзных республик. И хотя Гавел с трудом мирился с необходимостью легитимизировать процесс разделения страны, он знал, что попытка в полной мере воспользоваться всеми преимуществами должности президента для того, чтобы этот процесс остановить, чревата огромными рисками. Свое отношение к ситуации, которая, как он надеялся, никогда не возникнет, Гавел высказал еще год назад: «Чем годами жить в недействующей федерации или в какой-нибудь псевдофедерации, которая только мешает и создает сложности, лучше жить в двух самостоятельных государствах»
[882].
Хотя он и знал, что это всего лишь трата времени, он действовал так, как того требовали от него конституция и уважение к правилам политики. Он проводил консультации с политическими партиями в новом парламенте. Он отправился в Словакию – в последний раз как федеральный президент – и посетил только что избранный Словацкий национальный совет. Он пригласил в Пражский Град Мечьяра и глубокой ночью сообщил журналистам на пресс-конференции о результатах этой встречи – а вернее, об их отсутствии. Все эти недели он словно ходил по раскаленным углям, однако ни на мгновение не позволил себе расслабиться, поддаться гневу или фрустрации. Он изо всех сил стремился – и полагал это своей последней задачей в роли чехословацкого президента – сохранить в отношениях между обоими народами как можно больше доброжелательности. Он принял предложение обеих партий создать слабое временное федеральное правительство во главе с премьером Страским, в то время как Клаус и Мечьяр возглавили каждый соответствующее республиканское правительство, не оставив тем самым ни малейших сомнений в том, как именно будут развиваться события. Хотя Гавел и склонился перед неизбежным, осенять его авторитетом президента он не хотел. Семнадцатого июля, спустя несколько часов после того, как словацкий парламент принял декларацию о суверенитете, которая фактически утверждала верховенство словацкой конституции и словацких законов над конституцией и законами федерации, Гавел объявил о своей отставке. Через три дня, жарким и влажным летним днем, он – в рубашке с коротким рукавом, усталый, но примирившийся сам с собой – устроил в Ланах прощальную пресс-конференцию.
Ожидание как состояние надежды
Надежда – это не уверенность в том, что все хорошо кончится, но убеждение в том, что это имеет смысл независимо от того, как это кончится.
Вацлав Гавел
Головокружительная езда Гавела по горной дороге, подхлестываемого адреналином успеха и массовой популярности, бессчетным множеством сигарет, кружек пива и бокалов вина и опасной смесью возбуждающих и успокаивающих средств закончилась аварией. С 20 июля, когда вступила в силу его отставка, прежде переполненный календарь Гавела сразу очистился. Процесс разделения, в ходе которого необходимо было решить проблему правопреемства, разделить имущество, в том числе военное снаряжение, а также посольства по всему миру, согласовать детали отношений между двумя новыми странами, решить вопросы о создании таможенного и валютного союза, а также о взаимном признании дипломов и квалификации, урегулировать проблемы гражданства, занял еще почти полгода, но Гавел в этом не участвовал. По его собственным словам, он был «как сдувшийся воздушный шар». Раньше в подобных ситуациях ему всякий раз удавалось вернуться в игру благодаря исключительно отважному поступку или длительным размышлениям. Теперь же все обстояло иначе. Он не мог участвовать в гонке к разделению – это противоречило его убеждениям, его философии, пониманию демократии и чувству ответственности, но точно так же, с учетом всех рисков и неопределенности, которыми была чревата эта ситуация для пятнадцати миллионов его сограждан, не мог встать по отношению к ней в позу высокомерного героя. Гавел не просто потерпел поражение, к чему он в прошлом привык и чему был обязан некоторыми из своих лучших произведений и самых смелых актов гражданского неповиновения; на сей раз он, по крайней мере на время, был выведен из игры.
Гавел перебрался из Града в «нижнюю канцелярию» в доме на набережной, где мог рассчитывать на группу верных друзей по дореволюционным временам, таких как Анна Фрейманова, Владимир Ганзел и другие, которые занимались его личными делами и могли оказать ему элементарную «офисную поддержку». Но если он хотел продолжать заниматься политикой, ему следовало найти себе новую политическую команду, так как прежняя, по договоренности с самим президентом, достигнутой еще до упразднения должности федерального президента и чехословацкой федерации, самораспустилась и разошлась на все четыре стороны. Расставание было теплым, дружеским, но тем не менее болезненным. Как президент, так и его сподвижники ощущали, что нужны перемены. Советники устали и вымотались. В глазах критиков Гавела они олицетворяли небюрократический, богемный стиль его президентства и легко становились мишенями для нападок, которые на самом деле были направлены против их шефа. И они, и президент воспринимали это как неизбежные издержки своей работы. В связи с этим Гавел часто вспоминал сказки о добром короле, окруженном злыми советниками, и неизменно их защищал. Но и сам он не мог не чувствовать себя измученным, скованным необходимостью действовать всегда с оглядкой на них – не только коллег, но и друзей.
