Естественно, во время президентства Гавела между его советниками стали возникать и кое-какие разногласия. Хотя все они оставались по-прежнему верными нравственному ядру гавеловского понимания политики, сутью которой были личная ответственность, права человека и гражданская активность, часть из них начала расходиться с шефом во взглядах на стратегию и используемые методы. У советников создавалось впечатление, будто – хотя идеи Гавела имеют ту же силу, что и раньше, – упорные старания добиться буквально всеобщего их признания, а затем и утверждения в чем далее, тем более трафаретном мире политических партий, парламентских комитетов и закулисного лоббирования не достигают эффекта. С трудом давалось и введение общеобязательных процедур и подходов внутри самой канцелярии, постоянно изменяющейся в зависимости от очередного инсайда или каприза президента. Сплоченный кружок друзей неизбежно действовал наподобие клуба. Творческие прихоти Гавела придавали ему некоторые черты двора, меж тем как президенту приличествовала канцелярия.
И вот «блохи» сбежали из мешка. Советник по вопросам внешней политики Саша Вондра стал заместителем министра иностранных дел, советник по внутренней политике Иржи Кршижан – заместителем министра внутренних дел, советник по безопасности Олдржих Черный – директором Управления по внешним связям и информации, новой чешской разведки, а я отправился послом в Вашингтон. Петр Ослзлый снова занялся театром, Мирослав Масак архитектурой, Эда Крисеова литературой, а Ладя Кантор – музыкой. У Князя наконец-то появилось время, чтобы заняться своим имуществом, которое ему вернули в довольно разоренном состоянии.
На самом деле круг друзей не распался, но скорее расширил сферу своей деятельности. Хотя им недоставало ежедневного общения с Гавелом, все они по-прежнему были рядом, работали вместе с ним над целым рядом проектов, переписывались, обменивались идеями и всегда были готовы поддержать его или дать совет. Президент более или менее регулярно встречался со своим «мешком блох» на вечерах, юбилеях и по другим торжественным поводам. Большинство его сподвижников собралось, чтобы отметить его – последний – день рождения в пражском «ДОКСе» 1 октября 2011 года. Все до единого – кроме умершего Иржи Кршижана – были на его похоронах.
Но решение, к которому Гавел пришел в конце июня 1992 года, он должен был принять сам. Хотя процесс разделения только начался, никто не сомневался, что в конце года Чешская Республика будет самостоятельной и ей потребуется новый глава государства. В игре было слишком много неизвестных для того, чтобы Гавел мог быть твердо уверен, что сможет и захочет выступить в этой роли, и своих колебаний он никогда не скрывал. Тем не менее он решил, что не удалится от дел и не оставит общественное поприще. Так же, как в 1989 году, он дал понять, что готов служить, если это необходимо. Только, в отличие от 1989 года, у него не было уверенности, что его служение понадобится. Лишенный политической силы, пусть даже такой свободно организованной, какой являлся Гражданский форум, он не имел в своем распоряжении инструмента, позволяющего публично выдвинуться на должность президента, и даже не планировал никакой кампании.
В этой ситуации ему оставалось только одно: ждать. В мире политиков умение ждать встречается довольно редко, но в случае Гавела это ожидание не было бесплодным, о чем, помимо прочего, свидетельствует его благодарственная речь по случаю избрания его членом французской Академии гуманитарных и политических наук 27 октября 1992 года.
В этой речи он выделил две разновидности ожидания. Одна – ожидание Годо – проистекает от отчаяния. Люди, чувствующие себя бессильными, неспособными изменить условия своей жизни, связывают свои надежды «с приходом какого-то неясного спасения извне. Однако Годо, во всяком случае как предмет ожидания, не приходит, потому что его просто не существует. Это лишь подмена надежды. Не надежда, а иллюзия. Плод собственной беспомощности. Заплата для зияющей в душе дыры, но заплата и сама насквозь дырявая. Это надежда людей без надежды»
[883].
Иное дело – «ожидание, основанное на осознании того, что говорить правду и этим оказывать сопротивление имеет смысл из принципа, просто потому, что так должно быть и что нельзя строить расчет на том, приведет ли это к чему-нибудь… Ожидание как терпение. Как проявление надежды…»
[884]
На первый взгляд отсылка к Сэмюэлю Беккету, самому знаменитому из современных франкоязычных драматургов (который, впрочем, был не вполне французом), выглядит как попытка польстить французским академикам. Но в следующей части речи Гавел использовал эту дихотомию для анализа и одновременно суровой критики своего собственного нетерпения в последние три года, в течение которых ничто не было завершено вовремя (если вообще было) и крайне редко завершалось по плану. Гавел видел в этом очередной пример «пагубной поспешности современной технократической цивилизации, основанной на гордом рациоцентризме, с ее заблуждением, будто мир – это просто кроссворд, который надо разгадать…»
[885] И далее: «Я тоже, сам того не замечая, фактически разделял ложное убеждение, что являюсь полновластным хозяином положения и единственная моя задача – по какому-то заранее заготовленному рецепту это положение улучшить. И что только от меня зависит, когда я это сделаю; так почему бы, следовательно, не сделать немедленно? Короче, я думал, что время принадлежит мне. Однако это была большая ошибка. Мир, наше бытие и история имеют свое время, и хотя мы можем творчески вмешиваться в его ход, полностью оно не принадлежит никому из нас… Размышляя о своем политическом нетерпении, я с новой ясностью осознаю, что политик настоящего и будущего <…> должен научиться ждать в самом лучшем и глубоком смысле этого слова <…>. Поведение такого политика не может <…> опираться на гордыню, но должно проистекать из смирения <…>. Да, и я, саркастичный критик всех заносчивых толкователей мира, вынужден был напомнить себе, что мир нельзя лишь объяснять, его нужно еще и понимать»
[886].
Легко сетовать на высокомерие политиков. Но утверждать, что люди должны выбирать политиков по их способности ждать, было бы невообразимо самонадеянно. Ведь избиратели, возразит кто угодно, выбирают политиков как раз за их способность что-то изменить, достичь какого-то результата, что-то продвинуть вперед, а не потому, что они умеют ждать. А у скольких политиков, добавит другой, ожидания сбываются? Сколько из них на самом деле выполняют то, что обещали? Не обусловлена ли нынешняя волна разочарования избирателей в политиках в значительной части именно несбывшимися ожиданиями? И еще более по существу вопроса: действительно ли избиратели, голосующие все время за одних и тех же политиков, одни и те же партии, одни и те же обещания перемен, верят в то, что перемены наступят? Не делают ли они только вид, будто ожидают перемен, точно так же, как политики делают вид, что осуществят их? Не ожидают ли избиратели в конце концов Годо, который «не придет, ибо его не существует»
[887]? Косвенное отрицание Гавелом романтической максимы Маркса «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»
[888], провоцирует вопрос, как много от марксистской доктрины все еще служит оправданию политики, какова бы она ни была?
