Это был период масштабной ломки нравственных барьеров. Гавел страдал от нее, но волей-неволей при ней председательствовал. По существу, в его распоряжении не было никаких инструментов для того, чтобы остановить или хотя бы замедлить этот процесс, если не считать того, что он вновь и вновь напоминал людям, насколько важны нравственные ценности для процветания любого общества. Но значительная часть народа совершенно не нуждалась в этих внушениях, и популярность Гавела резко упала. Его наставления снискали ему репутацию занудного моралиста, который утратил связь со временем. Новые правители новой страны постоянно указывали ему его место. В первые годы своего нового президентского срока Гавел почти каждую среду принимал у себя премьера Клауса, чтобы – подобно тому, как это делает британская королева, – выслушать его отчет о последнем заседании правительства. Этих встреч он боялся, так как хорошо знал, что его ждет выговор за малейшее высказывание, не вполне отвечающее политике правительства. Премьер Клаус проделывал с ним это систематически, искусно и беспощадно, а Гавел, который так и не научился демонстрировать приличествующую его высокому положению богоравность, не умел за себя постоять
[902].
Иногда премьер считал уместным выказать свое недовольство прилюдно. После того как Гавел принял Салмана Рушди в то время, когда этот британский писатель, которому иранский лидер аятолла Хомейни вынес смертный приговор, вынужден был скрываться, Клаус публично раскритиковал президента, утверждая, что он ставит под угрозу интересы и безопасность страны. Когда же Гавел через своего пресс-секретаря Ладислава Шпачека ответил, что министр иностранных дел Зеленец и министр внутренних дел Румл, сам в прошлом политический заключенный, были заранее проинформированы о визите Рушди и не возражали, разразилась буря, и правительство потребовало от Гавела уволить пресс-секретаря. Как и в других таких случаях, когда нужно было выбирать между принципом и человеком, Гавел после этого отозвал свои объяснения, однако пресс-секретаря в жертву принести не дал
[903].
Но если Клаус думал, что сумеет втоптать Гавела в землю и сделать послушным, то он недооценил умение президента терпеть обиды. В конце концов Гавелу это было не в новинку. Он по-прежнему держался скромно и учтиво, но не отступал и ждал своего часа. А также отдавал себе отчет в том, что он, хотя и мешает Клаусу и другим, тем не менее все еще незаменим как символ демократических перемен в стране и ее притягательная реклама за границей. Значительная часть реальных властных полномочий, какие остались связанными с президентской должностью, касалась внешней политики. По конституции президент представлял страну за рубежом, заключал международные договоры и соглашения, назначал послов. Некоторые из этих действий требовали согласия премьера, но при этом все еще сохранялось довольно обширное пространство, где президент был фактически сам себе хозяин. Это пространство Гавел теперь намеревался максимально использовать.
В поисках союзников
В 1993 году у большинства чехов в стране было такое чувство, что ничего особенного не случилось. Правда, к востоку от реки Моравы – там, куда раньше ездили без паспортов погулять или покататься на лыжах в горах, – была уже другая страна, однако в Чехии, Моравии и Силезии изменилось мало что. Все оставалось на своих местах, как на протяжении последней тысячи лет: земля, изобилующая молоком и медом, страна трудолюбивых мирных людей, славящихся во всем свете своими умениями, смекалкой и культурой.
Извне эта картинка выглядела несколько иначе. После распада Югославии, Советского Союза и Чехословакии в восточной части Европы – области бурных перемен и этнических конфликтов, населенной людьми, убивающими друг друга в местах с непроизносимыми названиями, – возникла дюжина новых стран. Чехословакия – да, о ней знали, хотя легко было спутать ее с Югославией… Ах нет, пардон, там был Тито, а Чехословакию знали как страну с отличным пивом и мирового уровня сборной по хоккею – страну Александра Дубчека и Вацлава Гавела. А тут вдруг новая страна, непонятно даже, как ее называть: Чехия, Чешская Республика, Чешские земли… В Вашингтоне мне как-то пришло письмо, адресованное «Республике чешского посольства»!
Проблема успешного бренда касается не одних лишь стиральных порошков, но и государств. Потребовалось некоторое время и усилие, чтобы новая страна вернулась на карту мира. Вацлав Гавел, по-видимому, был для Чешской Республики лучшим рекламным флаером. Для сравнения достаточно было заглянуть к соседям и убедиться, насколько труднее приходилось Словакии под властью Владимира Мечьяра
[904].
Но, несмотря на это, в годы, когда советская империя распадалась на куда менее упорядоченные части, а война в бывшей Югославии обернулась невиданными в Европе с конца Второй мировой войны жутчайшими зверствами, новорожденной стране с десятимиллионным населением было непросто привлечь к себе какое-то особенное внимание. Так же, как три года тому назад, Гавел верно уловил, что новая страна сможет играть достаточно заметную роль на международной арене только в том случае, если она будет участвовать в решении острых проблем международной политики и безопасности во имя более общих ценностей, не ограничиваясь своими узконациональными интересами.
В речи при открытии памятника Т.Г. Масарику Гавел процитировал первого чехословацкого президента: «Мы похоронили себя, когда перестали жить этой великой жизнью»
[905]. И продолжал, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что означают слова Масарика для наших дней: «Если мы захотим как-то соотнести это высказывание с современностью, я бы усмотрел в нем призыв осознать, что, например, безмерные страдания наших ближних в соседней Боснии и Герцеговине внутренне нас касаются, что мы должны выразить однозначное отношение к ним и указать на их главного виновника, должны взять на себя свою долю коллективной ответственности за мир и справедливость в Европе и в случае, если другие способы окажутся неэффективными, поддержать по мере своих возможностей и более решительные меры международного сообщества. Как те, кто некогда стал жертвой позорной мюнхенской уступки насильнику, мы должны лучше, чем кто-либо еще, понимать, что нельзя отступать перед злом – лишь бы оно не совершалось непосредственно в отношении нас. Последствием нашего равнодушия к остальным, впрочем, может быть только одно: равнодушие остальных к нам самим»
[906].
