Да и Россия никогда не стала бы менее сложным партнером, независимо от того, произошло бы расширение НАТО или нет. Травма, вызванная крушением крупнейшей мировой державы и крахом самого дерзкого идеологического эксперимента в Европе со времен раннего христианства, была неизбежной. С ее укоренившимися традициями тирании и ксенофобии и издавна противоборствующими славянофильскими и западническими умонастроениями Россия могла вновь обрести равновесие лишь в противостоянии и противодействии тому, что часто ею трактуется как «наступающий Запад». Здесь ничего не изменили бы ни экономическая помощь Запада, какая была предложена, предоставлена и растранжирена в девяностые годы минувшего столетия, ни гарантии безопасности, которые дали Соединенные Штаты в лице госсекретаря Олбрайт в рамках Совета Россия – НАТО и политики трех «ни», заявленной Альянсом в 1996 году
[928], ни «перезагрузка отношений», о которой договорились президенты Медведев и Обама в 2009 году
[929].
Если Европа – включая ее геополитический центр – стала в наши дни безопаснее, чем когда-либо в своей истории, то этим она не в последнюю очередь обязана мышлению таких государственных деятелей, как Билл Клинтон, Лех Валенса и Вацлав Гавел.
Возвращение в Европу
Теми же рассуждениями об основополагающей схожести ценностей, характере общественного устройства и культуры, которые стояли за стремлением вступить в НАТО, Гавел руководствовался при процессе сближения с Европейским союзом. Это была очевидность. Во время революционных месяцев в Центральной и Восточной Европе лозунг «Обратно в Европу!» спонтанно появился в Чехословакии, Венгрии и Польше. Уже в январе 1990 года Гавел говорил о совместном возвращении в Европу, обращаясь к польским Сейму и Сенату
[930]. В мае 1991 года в Ахене, где Гавел получал международную премию имени Карла Великого за свой вклад в объединение Европы, он озвучил желание Чехии стать полноправным членом Европейского союза
[931]. Прошли долгие тринадцать лет, прежде чем Чешская Республика и другие страны Центральной и Восточной Европы добились этой цели.
Именно старания Гавела были одной из главных движущих сил, направлявших Чешскую Республику и посткоммунистическую часть Европы в общее русло. Всю свою жизнь он был противником разделительных линий и национализма, так что ему, приверженцу универсальных ценностей и широко понимаемой ответственности, идея европейской интеграции казалась абсолютно естественной. Следующие десять лет, да и позднее, когда он уже покинул пост президента, Гавел оставался непоколебимым сторонником вступления Чешской Республики в ЕС и всегда критиковал воззрения некоторых своих евроскептически настроенных сограждан, трактуя их как зашоренность.
Однако он вовсе не восхищался Европейским союзом безоглядно и бездумно, как иногда, к сожалению, приходится слышать. С самого начала он воспринимал общеевропейский проект не как некий закрытый эксклюзивный клуб или тем более крепость под названием «Европа», но как часть единого целого, демонстрирующего «фундаментальную цивилизационную неразрывную связь Европы с североамериканским континентом»
[932]. Он шел даже дальше, заявляя, что «никакие будущие европейские организации немыслимы без европейских народов Советского Союза, являющихся неотъемлемой составной частью Европы»
[933], предвидя, таким образом, не только скорый распад советской империи, но и упорные европейские попытки открыть двери народам Украины, Белоруссии, Молдавии и самой России – попытки, остающиеся пока, по большому счету, безуспешными. Гавел раз за разом повторял, что «вера в определенные ценности» является необходимым, но недостаточным условием для успешной интеграции и что весь процесс в целом обречен на неудачу, если он не будет сопровождаться «глубинным и общепризнанным чувством его нравственной обязательности»
[934]. В своей первой речи, обращенной к европейскому парламенту 8 марта 1994 года, – причем прекрасно отдавая себе отчет в том, что его собственной стране предстоит пройти долгий путь, что на этом пути ей придется преодолеть не одно препятствие и что очень многое зависит от желания европейских институтов и самого парламента прислушаться к ней, – он не просто выразил восхищение европейским проектом, но и высказал несколько критических замечаний, которые нам сегодняшним могут показаться провидческими. Оценив Европейский союз как «достойное восхищения творение человеческого духа и рационального ума»
[935] и отметив его успехи в области построения системы общеевропейских институтов, общего рынка и создания основ для появления общей валюты, Гавел продолжил: «Однако к этому восхищению и почти преклонению у меня все же упорно примешивается и иное, куда менее радостное чувство <…>. Оказался задет мой разум, но не мое сердце»
[936].
В европейском проекте Гавелу недоставало «духовного, или нравственного, или эмоционального измерения»
[937]. «Разнообразные великие империи <…>, которые в свое время так или иначе, но несли миру добро, характеризовались не только такой или сякой административной структурой либо такой или сякой организацией, нет, они всегда обладали неким духом, некоей идеей, этосом, даже, не побоюсь этого слова, харизмой, из чего затем и вырастала их структура <…>. Они предлагали людям некий ключ, открывающий дверь к общей эмоциональной идентификации, некий идеал, который мог воспламенить человеческие чувства, мог “достучаться” до людей, некий набор общепонятных ценностей, что были в состоянии объединить всех, и за эти ценности люди готовы были принести общности, их воплощающей, жертвы – иногда даже собственную жизнь»
[938].
