У многих людей <…> нынешняя политическая обстановка в нашей стране вызывает беспокойство, разочарование либо даже отвращение; многие думают, что, демократия-не демократия, а у власти опять стоят недостойные доверия политики, которых больше заботит собственная выгода, чем общественный интерес; многие убеждены, что у честных предпринимателей дела плохи, тогда как мошенникам-нуворишам дан зеленый свет; распространено мнение, что в этой стране имеет смысл врать и красть, что многие политики и государственные служащие коррумпированы, а политическими партиями – хотя все они красиво говорят о своих честных намерениях – тайно манипулируют сомнительные финансовые группировки; многие удивляются, почему через восемь лет с начала строительства рыночной экономики она у нас на таком низком уровне, что правительству приходится принимать на скорую руку различные пакеты мер жесткой экономии, почему мы задыхаемся от смога, если столько денег якобы выделяется на экологические цели, почему растут цены на все, включая аренду и энергию, при том что пенсии и другие социальные выплаты не повышаются соразмерно этому, почему мы боимся ходить по ночам по центру наших городов, почему не строятся почти никакие здания, кроме банков, гостиниц и вилл для богатых, и т. д., и т. д., и т. д.
[994]
За этими риторическими вопросами, которые можно было бы с тем же успехом отнести к положению дел спустя шестнадцать лет, что и к ситуации в 1997 году, последовал диагноз. Гавел справедливо приписал часть вины «посткоммунистическому маразму», неизбежным последствиям быстрых перемен, неопытности и отсутствию правил и институтов – явлениям, общим для всех посткоммунистических стран. Во второй части диагноза, однако, чувствовался уже настоящий Гавел:
Мне кажется, что нашей главной ошибкой была гордыня… Мы вели себя как лучшие ученики, отличники, избалованные дети, которые вправе ставить себя выше других и всех поучать. Эта гордыня странным образом комбинировалась с какой-то мещанской провинциальностью, чуть ли не местничеством… Многие из нас смеялись над теми, кто говорил о глобальной ответственности, долю которой в современном цивилизационно взаимосвязанном мире несет каждый, твердя, что нам, как маленькой стране, следует заниматься лишь нашими маленькими чешскими проблемами… Мы были страной, восхищенной своими макроэкономическими показателями, которую не интересовало, что эти показатели рано или поздно покажут также и то, что находится за пределами макроэкономической или технократической концепции мира: а именно – что есть вещи, значение или вес которых хотя и не просчитает никакой бухгалтер, но которые образуют единственно мыслимую среду для любого экономического развития: правила игры, правовое государство, моральный кодекс, на котором зиждется всякая система правил и без которого ни одна такая система не может работать, климат сосуществования в обществе
[995].
В конце года, после раскрытия подозрительного финансирования политических партий и обусловленного этим падения правительства, настроение было и впрямь неважное, и Гавел уже не был уверен, стоит ли ему вновь выдвигать свою кандидатуру и сможет ли он в этом случае рассчитывать на избрание
[996]. О его по-прежнему непререкаемом нравственном авторитете более, чем что-либо, свидетельствует тот факт, что 20 января 1998 года парламент – хотя многие депутаты и чувствовали себя униженными и оскорбленными его речью – в четвертый раз избрал его президентом, правда, большинством с перевесом всего лишь в один голос
[997] и после долгих дебатов, которые заключались в основном в нападках со стороны депутатов от компартии и республиканцев, чей лидер Мирослав Сладек тогда находился под стражей, ожидая суда по обвинению в разжигании национальной розни. Многие же выступления в поддержку Гавела, прозвучавшие из уст депутатов от демократических партий, были несколько половинчатыми. Даже те, кто, как я, безоговорочно поддерживал избрание Гавела, чувствовали себя обязанными предварить голосование такой преамбулой: «Сегодня мы понимаем, что не избираем ни полубога, ни короля-философа. Мы избираем одного из нас, человека небезгрешного, как и все мы, но такого человека, который принес большие жертвы, посвятив немалую часть своей жизни, в том числе последние восемь лет, служению обществу и этому народу <…>. Наша страна не очень любит великанов, но многие из нас, как и значительная часть мира, видят среди нас по меньшей мере одного человека-великана – ошибающегося, так как другими люди-великаны не бывают, – и этот человек – Вацлав Гавел»
[998].
После оглашения результата выборов раздался выкрик депутата-республиканца Яна Вика: «Пан Гавел, пусть вам будет стыдно!» Ответом ему был пронзительный свист с галерки. Свистела Даша Гавлова, которая хотела подбодрить мужа. В любом случае Гавел понимал, что это его последние выборы. По конституции он больше не мог выдвигать свою кандидатуру.
Второго февраля 1998 года Гавел вновь был введен в должность президента Чешской Республики. Дела как будто шли на лад. Перед ним – новый президентский срок, и у него новая жена. Последний кризис, связанный с состоянием здоровья, отступил так же, как кризис политический. Клаус, его самый нелюбимый политик в лагере реформаторов, покинул пост премьера. Его место до проведения досрочных выборов занимал Йозеф Тошовский (до того – управляющий Чешским национальным банком), в равной мере обязанный своим авторитетом и легитимностью как президенту, так и политическим партиям.
Но вместо того чтобы испытывать удовлетворение, Гавел впадал в хандру. «В эти выходные у меня была одна из самых глубоких депрессий за долгое время», – писал он через месяц после своей инаугурации
[999]. Реагируя на упреки в том, что он становится «заурядным политиком», Гавел признавал, что его выступления уже не такие «хлесткие и написанные с удовольствием»
[1000]. Верным признаком его разочарования в том, как идут дела, была очередная затеянная им реорганизация президентской канцелярии. Необычным для прежнего Гавела было в этот период то, что он часто терял самообладание, осыпая своих служащих упреками в том, что они недостаточно поддерживают его усилия, и выдвигая необдуманные обвинения, часть из которых ему затем приходилось брать назад, как в случае, когда он перед телекамерами посетовал на «леность» сотрудников канцелярии в его отсутствие. «Я весь на нервах, часто раздражаюсь и при этом не раз кого-то неумышленно обижаю», – извинялся он письменно, как ему было привычнее, перед коллегами, приписывая свою раздражительность отказу от курения
[1001]. Это было вполне естественное, однако, наверное, не единственное объяснение. Гавел не только страстно мечтал о сигарете – его попытка изменить ход вещей, у истоков которого он стоял, не принесла желаемого результата.
