Но в книге присутствует и более мрачный план, свидетельствующий об экзистенциальном страхе автора. После всех своих триумфов и тягот он остается глубоко неуверенным в том, чего стоит он сам и в чем смысл той комедии абсурда, в которой он так долго играл главную роль. И хотя о событиях, в которых ему довелось быть важным действующим лицом, он вспоминает без сожаления и даже с известным удовлетворением, состояние чешского общества и мира в целом не вселяет в него особого оптимизма. Намекает Гавел и на нарастающее отчуждение в собственном супружестве, из-за чего он еще больше замыкается в себе перед лицом усиливающихся признаков того, что он смертен. В самых впечатляющих строках, написанных в Градечке 5 декабря 2005 года, уже после возвращения домой, он обращается к заявленной в начале книги теме: «Я бегу. Все больше бегу… На самом деле бегу от необходимости писать. Но не только от этого. Бегу от публики, бегу от политики, бегу от людей и, может быть, даже от своей спасительницы, а главное – бегу от самого себя»
[1052].
Этот взрыв экзистенциального страха тут же переходит в настоящее эсхатологическое рассуждение, которое демонстрирует уникальную способность Гавела к самоанализу и к соединению земного с неземным:
Чего я в сущности боюсь? Трудно сказать. Интересно, что хотя я тут один и буду один, никого не жду и никто ко мне не собирается, я по-прежнему поддерживаю в доме надлежащий порядок, все вещи у меня на строго определенном месте, все ко всему должно быть подогнано, ничто не должно торчать или лежать криво. И холодильник должен быть всегда полон разнообразной еды, которую мне одному и не съесть, а в вазах должны быть свежие цветы. Иными словами: я словно все время кого-то жду. Но кого? Неизвестного и могущего появиться без доклада гостя? Незнакомую красавицу или поклонницу? Свою спасительницу, которая иногда любит приехать без предупреждения? Каких-то старых друзей? Как так, что я никого не хочу видеть, но при этом все время кого-то ожидаю? Кого-то, кто оценит по достоинству, что все здесь на своем месте и правильно разложено? У меня есть только одно объяснение: я стараюсь быть каждую минуту готовым к страшному суду. К суду, перед которым ничто не будет скрыто, который все, что до́лжно оценить, оценит как до́лжно, и все, что передвинуто, куда не следует, само собой, заметит. Я, конечно, предполагаю, что верховный судия – такой же педант, как и я. Однако почему мне так важно, как меня в итоге оценят? Ведь мне это могло бы быть безразлично. Но мне не безразлично, поскольку я убежден, что мое существование – как и все, что когда-либо имело место, – взволновало гладь бытия, которое после моей маленькой волны, какой бы маргинальной, незначительной и мимолетной она ни была, стало и по самой своей природе уже навсегда останется иным, чем до нее
[1053].
Может показаться странным, что тот, кто способен написать процитированные только что строки, утверждает, будто он бежит от необходимости писать. То, что Гавел имеет в виду и что мучит его также и в других местах книги, – это его неспособность закончить произведение, которое было начато им много лет назад и к которому он хотел вернуться, когда перестанет быть президентом. Речь шла не о той книге, которую он писал в данный момент: ею он только платил долг. Речь шла о театральной пьесе.
Уход
Ты был не лучше нас.
Но дар твой превозмог тебя…
Уистен Хью Оден. Памяти Йейтса
(перевод И. Бродского)
Работа над «Уходом» долго была для Гавела растянутым на годы удовольствием. Свою вариацию на тему шекспировского «Короля Лира» в более мягкой чеховской тональности он начал писать в 1987 году. Время от времени он упоминал об этой пьесе в частных разговорах с друзьями, жалуясь, что не может как следует сосредоточиться на ней, пока занимается общественной деятельностью. В конце восьмидесятых годов он написал пространные предварительные заметки к пьесе и набросал некоторые диалоги, но позже решил, что эти черновики пали жертвой постреволюционного хаоса. Сейчас же он нашел их в Градечке – в шести школьных тетрадках и на листочках, напечатанных на допотопной пишущей машинке с игольчатой головкой
[1054]. Исполнение Дашей роли Раневской в театре «На Виноградах» натолкнуло его на мысль вписать «Короля Лира» в антураж чеховского «Вишневого сада»
[1055].
Собственная практика Гавела как государственного деятеля, теперь уже в отставке, дала ему неповторимый кругозор и богатейший комедийный материал для размышлений над общей дилеммой публичной и личной идентичности человека и над процессами старения, коллапса и ухода. Некоторые побочные линии, как, например, мучительное принятие канцлером Ригером решения о том, какие из копившихся годами подношений принадлежат государству, а что можно считать подарками лично ему, без сомнения, основаны на опыте самого Гавела
[1056]. Этим же продиктовано чуть ли не физическое отвращение к бульварной прессе, которая в то время, когда у Гавела впервые зародилась идея пьесы, была еще неизвестным явлением. Однако при сравнении окончательного текста произведения с набросками, сделанными много лет назад, обращает на себя внимание то, насколько сохранился в пьесе первоначальный замысел и как прозорливо изобразил автор среду, которой в 1987 году он еще совершенно не знал.
В истории недавно вышедшего на пенсию канцлера Ригера описаны приметы отлучения от власти. Шаг за шагом он лишается своего аппарата, своих привилегий и символических атрибутов своей былой должности, и в конце концов его выселяют из правительственной виллы, которую он годами считал своим домом. Все это происходит при самодовольном участии Властика Клейна, его старого политического противника, на угнетающем фоне мелких предательств самых близких Ригеру людей и окружено садистским вниманием бульварных СМИ.
Пьеса сплошь пронизана цитатами, парафразами и аллюзиями. Некоторые фрагменты взяты непосредственно из «Короля Лира» и «Вишневого сада». Яростный монолог Лира «Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!» Ригер декламирует в вишневом саду, что несколько ослабляет драматический эффект. Где-то за кулисами слоняется пьяноватый Епиходов из пьесы Чехова. Иные аллюзии, в частности, цитаты из произведений Сэмюэля Беккета и других драматургов, не так заметны. Встречаются и отсылки к более ранним пьесам самого Гавела, и цитаты из его знаменитых выступлений. Некоторые же пассажи, особенно из интервью для бульварного листка «Фуй», звучат как беспощадная пародия на Гавела-политика: «Государство существует ради гражданина, а не гражданин ради государства… К примеру, я придавал большое значение правам человека. Во имя свободы я заметно сократил цензуру. Я уважал свободу собраний – ведь при мне не разогнали и половины проводившихся демонстраций!»
[1057]
