В середине шестидесятых гнетущую серость, в какую режим вырядил древнюю чешскую столицу, уже сменили разноцветные одежды новой эры. Жизнь наступила в общем-то вполне неплохая. Гавел как будто поборол все плюсы и минусы своего происхождения и встал в ряд признанных творцов. «Праздник в саду» шел при неизменно полном зале, но Гавел помог явиться на свет также и другим незабываемым постановкам театра «На Забрадли», таким как «В ожидании Годо» Беккета и «Король Убю» Альфреда Жарри. Слава Гавела перешагнула границы Чехословакии, а после того как отказ выдать ему выездную визу вызвал чуть ли не бунт в театре, невероятное стало явью: Гавелу разрешили выехать за границу, чтобы посмотреть постановки своих пьес в Германии и Австрии. Ему повезло в том, что его открыл и начал пропагандировать способный и верный ему литературный агент из издательства «Ровольт» Клаус Юнкер, ставший ему другом на всю жизнь. Но только человек, который тогда еще не родился и не мог своими глазами увидеть чудо «Праздника в саду» и реакцию на него публики, мог написать, что «если бы в декабре 1963 года к “Празднику в саду” не проявили интерес три западногерманских интеллектуала (Юнкеру посоветовали обратить внимание на Гавела двое других), возможно, чешская история второй половины XX века выглядела бы несколько иначе»
[169].
Как многие стремительно восходящие звезды в возрасте между двадцатью и тридцатью годами, Гавел не только усердно работал, но и не менее усердно развлекался. В каком-то смысле он словно наверстывал теперь то, что упустил в силу своей робости и чувства отчуждения. В шестидесятые годы он нашел немало отзывчивых компаньонов для похождений по винным барам и других проказ. Среди них были режиссеры и сценаристы Ян Немец и Павел Юрачек, художники Ян Кобласа и Йозеф Вылетял. Тогда же началась неравная, но сохранившаяся на всю жизнь дружба Гавела с провинциальным актером-самоучкой и будущим драматургом Павлом Ландовским. Это было взаимопритяжение противоположностей. Ландовский являл собой природный раблезианский экземпляр с манерами Гаргантюа. Если Гавел в византийском лабиринте коммунистической системы действовал хитростью и лукавством, то Ландовский прорывался через него с клоунадой, подфарцовкой и сбоем. Закрепившаяся за Гавелом репутация «интеллектуала из кафе» так же неудержимо притягивала Ландовского, как слабость последнего к сомнительным ночным заведениям притягивала несмелого молодого драматурга. Гавел олицетворял в глазах Ландовского мир Праги и «высокого театра», Ландовский же был для Гавела проводником и придверником в царстве светских наслаждений. «Вышибала пропускал меня в “Барбару”, а за спиной у меня всякий раз был Гавел; я проходил со словами: “Этот со мной”»
[170]. Однако их взаимная потребность друг в друге, по-видимому, имела более глубокие причины. Ландовский бесконечно восхищался интеллигентностью Гавела, его способностью к абстрактному мышлению и тихой решимостью добиться успеха, тогда как Гавел ценил в Ландовском-актере спонтанность, мужскую сексапильность и смелость, граничащую с безответственностью, чего недоставало ему самому. Нетрудно догадаться, что Ландовский плохо влиял на Гавела, и неприязнь, которую питала к приятелю своего мужа Ольга, несомненно, объяснялась именно этим. Вместе с тем, однако, пренебрежение к авторитетам, какое откровенно выказывал Ландовский, помогло Гавелу закалиться для предстоявших ему жизненных испытаний. При этом под всей присущей Ландовскому театральностью, фарцоватостью и бахвальством скрывался настоящий, преданный и мужественный человек, который терпеть не мог лицемерия и всегда оставался самим собой. Ландовский был рядом с Гавелом не только во время их шатаний по ночной Праге в шестидесятые годы, но и в последующие двадцать лет его дороги в ночи.
Впрочем, пока будущее казалось многообещающим. Впервые в жизни Гавел был популярен и пользовался успехом. Даже в коммунистической газете «Руде право» о нем вышел одобрительный отзыв, автор которого проницательно заметил, что в «Празднике в саду» все говорит о том, что пьеса появилась в стране «Освобожденного театра» и Швейка, и хвалит драматурга за несколько рискованное стремление «докопаться до причин всего механистического, обесчеловеченного и действующего вопреки своему смыслу в нашей жизни»
[171]. Перед Гавелом открывался весь мир. Постановки и публикации его пьес за границей неожиданно стали приносить ему неплохой доход. Хотя мало кому из пишущих комедии абсурда для маленьких независимых театров удавалось сильно разбогатеть, но из-за гигантской разницы между заработной платой и гонорарами в Чехословакии и на Западе Гавел вдруг сделался довольно-таки обеспеченным человеком, во всяком случае – по отечественным меркам. У него была прекрасная жена, которая души в нем не чаяла. Так что он мог спокойно почивать на лаврах.
Но не таков был Гавел. Глядя на его разнообразную деятельность в этот период, мы впервые видим перед собой человека, который работает ради чего-то большего и борется за что-то большее, чем его собственный успех. Кроме театральных пьес, он написал ряд эссе и статей на разные темы. Во многих из них он воспользовался своей внезапной известностью для того, чтобы напомнить коллегам и общественности о творчестве и существовании авторов, которым не так повезло и которые были отодвинуты в тень из-за своих взглядов, своего прошлого или просто потому, что не вписывались ни в какие рамки. При втором своем столкновении с литературным истеблишментом в июне 1965 года он обращал внимание собратьев по цеху на долгое вынужденное молчание модернистских поэтов и писателей, таких как Иржи Коларж, Йозеф Гиршал, Ян Гроссман, Ян Владислав, литературоведов Индржиха Халупецкого и Вацлава Черного, на сохраняющийся запрет печатать сочинения Богумила Грабала, Владимира Голана и Йозефа Шкворецкого, а также на неоплаченные долги по отношению к авторам старшего поколения, таким как Рихард Вайнер, Ладислав Клима и Якуб Демл. Но он пошел еще дальше, выступив против контроля официальной номенклатуры над работой писателей. «Главный доклад, который здесь был прочитан, назывался “Задачи литературы и работа Союза чехословацких писателей”, что может создать впечатление, будто функция Союза писателей состоит в том, чтобы ставить или выдвигать перед литературой какие-то задачи. Полагаю, в действительности должно быть наоборот: это литература должна ставить задачи перед Союзом писателей»
[172]. Это уже была не критика, а «непростительная дерзость»
[173].
Когда Гавел писал о художнике и писателе Йозефе Чапеке, который был убит нацистами в концентрационном лагере, а после смерти обречен коммунистами на забвение, он предложил собственный критерий художественной ценности, которому сам старался соответствовать всю оставшуюся жизнь. Критерий этот заключался в том, чтобы прожить свою «духовную историю»
[174]. «Ценность того или иного произведения определяет не столько то, какое место оно занимает в объективном развитии данного жанра, сколько роль, которую оно играет в “драме” авторской индивидуальности. Поэтому подлинное значение Чапека в истории нашей современной артистической и культурной жизни мы сможем понять до конца, только если перешагнем границы отдельных областей творчества и критериев, применяемых к ним специалистами, и попытаемся оценить творца не только по тому, что он сделал, но прежде всего по тому, кем он был»
[175].
