По словам одного из подписантов, Яна Тесаржа, вся эта история с «Десятью пунктами» была самоубийственной акцией. Однако в Гавеле ничто не выдавало самоубийцу: роль героя ему претила так же, как и роль мученика. И на него тоже накатила «всеобщая ментальная усталость (…) ощущение, что все уже сказано, написано, сыграно, снято и выставлено, так что последующее теряет смысл»
[276]. Когда сопротивление выдохлось, а чистки пошли полным ходом, он изменил образ жизни. После того как Иван вернулся из Беркли и обосновался с женой Кветой в квартире на набережной, Гавел оставил это «странное временное жилье» и переехал вместе с Ольгой в кооперативную квартиру в новостройке в Малых Дейвицах, чтобы наконец-то «зажить своим домом». Квартиру, которая шесть лет спустя вошла в историю, он так никогда и не полюбил. Время от времени он восставал против мебельного гарнитура, который они с Ольгой купили, в квартире во время своих регулярных поездок в Прагу ночевал, а иногда пускал туда друзей. Но в остальном, подвергаясь нарастающему давлению и остракизму, он удалился с Ольгой во «внутреннюю эмиграцию» в Градечек, где писал, читал, иногда гулял, иногда готовил
[277]. Уменьшилась и его семья. Мать Божена Гавлова умерла 11 декабря 1970 года от рака пищевода. В сохранившихся письмах того времени Гавел только один раз упоминает о ее смерти, когда благодарит верного Иржи Кубену-Паукерта за то, что он выступил с прощальным словом на ее похоронах
[278]. Гораздо тяжелее перенес смерть Божены ее муж: по совету врачей он провел остаток года в больнице, а потом Вацлав с Ольгой отвезли его в Градечек, где окружили «папочку», как они его любовно называли, максимальной физической и душевной заботой.
Внешний вид Гавела тоже заметно изменился. Если еще за год до этого он, несмотря на длинные волосы и модную одежду, все еще походил на откормленного толстячка, то сейчас он выглядел изрядно похудевшим и каким-то рисковым: отпустил усы и научился придавать лицу несколько бесшабашное выражение. Просто хват! Да он теперь и был хватом, который полагался лишь на самого себя.
Гостиница в горах
Правила проживания в гостинице обязательны для всех.
В апреле 1969 года Гавел, не питавший никаких иллюзий в отношении ближайшего будущего, сделал наблюдение, которое определило его жизнь в последующие пять лет: «Всякий раз, когда у нас возникает ощущение, что терпят крах некие ценности, на которые мы опирались, и что мы теряем возможность влиять на ситуацию вокруг себя и самореализоваться в обществе, мы тут же в большей степени, чем когда-либо до этого, обращаемся к своим друзьям. Тесное “пространство”, очерченное дружбой, всякий раз еще позволяет нам свободно самовыражаться, свободно делиться своими мыслями и плодами своих усилий, сохранять кое-что из своего стиля жизни, свой образ мыслей, свою речь, свой юмор – просто быть самими собой»
[279].
Годом позже Чехословакия уже погрузилась в долгую ночь небытия и безнадежности. Людям, не пережившим здесь первую половину семидесятых годов, трудно представить себе уныние и апатию, напоминающие состояние полусна после наркоза. Подавление Пражской весны не имело обличья безудержного террора, как в первые дни повторного взятия Советами Будапешта в 1956 году, и не приняло форму постепенной либерализации, как в той же Венгрии последующих лет. Это было нечто среднее.
Угнетение имело на самом деле гигантский размах, хотя его сила, не считая отдельных исключений, не была смертоносной. Десятки людей были отправлены в тюрьмы. Десятки тысяч покинули страну, часто навсегда, чтобы начать новую жизнь в другом месте. Среди них были и друзья Гавела: Альфред Радок, Милош Форман, Вера Лингартова. Более 300 000 человек исключили из коммунистической партии – даже не столько за то, что они поддерживали либеральные реформы, сколько потому, что они не могли или не хотели признаться в грехах и пройти унизительную процедуру публичного покаяния.
«Нормализация», как эвфемистически именовалась официально эта стратегия, до тошноты восхваляемая средствами массовой информации, которые находились под контролем восстановленной цензуры, создавала впечатление, что жизнь в стране внешне «нормальна». Люди ходили на работу, а вечером смотрели телевизор, дети рождались, поезда ездили более или менее по расписанию.
Под этой кожурой, однако, всякая общественная жизнь замерла. На смену брожению, какое еще два года назад наблюдалось во всех средствах массовой информации, пришла повторяемая до бесконечности отупляющая болтовня. Все независимые организации и общества были распущены, всякая независимая мысль отвергалась. Из учебников изгонялось все, что хоть как-то расходилось с официальной линией или демонстрировало проблески творческого духа и оригинальности, которые отныне считались смертными грехами. Бульдозеры стирали с лица земли исполненные очарования старинные уголки и центральные кварталы малых городов, расчищая место для гигантских микрорайонов, где можно было без особых затрат поселить большое количество людей, следить за ними и заставить их самих следить друг за другом. Поездки за границу были сокращены до минимума и доступны лишь немногим избранным; выездная виза нужна была даже для путешествия в якобы социалистическую Югославию, а для посещения братского Советского Союза требовалось приглашение.
Понятно, что люди старались чем-то заполнить этот вакуум общественной жизни. Показательным симптомом стало повальное увлечение дачами – непреодолимое желание иметь свой дом где-нибудь в деревне, где можно укрыться с семьей и с друзьями и проводить там выходные, занимаясь нелегкой, но – в отличие от текучки будней – осмысленной работой по благоустройству дома и сада. Еще одним симптомом были, например, переполненные пивные и винные бары, где вечерами мужчины и женщины могли попивать дешевое, но при этом отличное пиво или дешевое, но ужасное вино. Характерным признаком времени являлась и изрядная сексуальная свобода, по крайней мере по сравнению с семидесятыми годами на Западе. Различные комбинации этих трех факторов выливались в бесконечные вечеринки и создание неформальных структур, имплицитная цель которых состояла в том, чтобы убивать время настолько бессмысленно и приятно, насколько это было возможно. Имелся ряд хорошо известных распивочных и ночных притонов, таких как, например, пражский «Юниор клуб» вблизи от дома Гавела, где всегда можно было найти себе собутыльника или подцепить девицу. Писатель Иржи Муха, сын художника Альфонса Мухи, при содействии своей любовницы Марты Кадлечиковой содержал у себя дома «салон», куда Гавел время от времени заглядывал. Об этом салоне ходили смачные и в какой-то мере небеспочвенные слухи, будто это место, где устраивают сексуальные оргии и плетут политические интриги. Существовало так называемое Общество под председательством рок-н-ролльного певца Павла Бобека, титулуемого Нано Маджоре Препотенте, в задачи которого входило, с одной стороны, ведение собственной хроники на итальянском языке, хотя никто из пишущих его не знал, а с другой – транспортировка в выходные на дачи членов общества и поселение их друзей с подружками, совокупно именуемыми «вспомогательными сменными женскими кадрами». Существовал Клуб любителей полетов на воздушном шаре, где некоторые действительно летали на воздушных шарах, но гораздо больше в нем было таких (среди них и Вацлав Гавел), кто просто посещал ежегодный бал Клуба. По-видимому, старейшим, наиболее известным и самым хитроумным из этих обществ был клуб художников, кинематографистов и спортсменов под названием «Палитра Родины». В число разнообразных форм его деятельности входили и ежегодный бал с обязательными фраками для мужчин и длинными вечерними платьями для женщин, и содержание собственной хоккейной команды и организуемое раз в год «Ралли Монте Родина». В 1971 году среди участников этих гонок был и некий водитель «мерседеса» с усиками, в темных очках и мексиканском сомбреро, которым при ближайшем рассмотрении оказался Вацлав Гавел.
