Было бы, однако, ошибкой утверждать, как это делают некоторые
[358], будто органы госбезопасности игнорировали Гавела и только со временем зачислили его в ряды оппозиции. Во-первых, они числили его там уже давно, но не преследовали до тех пор, пока он довольствовался размышлениями, писал и устраивал вечеринки в Градечке. А во-вторых, было не в характере госбезопасности игнорировать оскорбления в адрес главы партии и государства, как бы учтиво и логично они ни были высказаны.
На самом деле партийное руководство отнеслось к письму как к событию величайшей важности. 18 апреля 1975 года, через десять дней после того, как письмо было отправлено, президиум центрального комитета партии под председательством самого Гусака собрался, кроме прочего, для обсуждения «антипартийной деятельности Дубчека и других лиц»
[359]. Было принято постановление № 150/75, во втором пункте которого двоим самым надежным аппаратчикам, тов. Фойтику и тов. Швестке, поручалось представить секретариату ЦК «предложение о мерах в связи с письмом Гавела»
[360]. Можно не сомневаться в том, что оба названные товарища ответственно подошли к поручению. Поскольку публичная реакция была вялой (хотя Швестка являлся главным редактором самой тиражной газеты в стране, органа компартии «Руде право»), предложенные «меры», вероятно, имели иной характер.
Так как даже самые глупые гебисты не могли не понимать, что Гавел их провоцирует, они не захотели идти у него на поводу и наносить прямой удар. Возможно также, что от этого их предостерег секретариат ЦК. Но не приходится сомневаться в том, что летом и осенью 1975 года они готовились проучить драматурга.
У Гавела был сосед и вместе с тем друг, или скорее друг, сделавший Гавела своим соседом. Это был Андрей Кроб, тот самый добродушный великан, что когда-то увидел Ольгу машущей Гавелу на вокзале, откуда они оба отправлялись в армию, а потом снова появился в его жизни как коллега – рабочий сцены и позже заведующий технической частью театра «На Забрадли», где блистала звезда Гавела-драматурга; он-то первым и рассказал Гавелу, что продается участок пана Кулганека по соседству с сельским домом Кроба. В Градечке в один из дней 1973 года, когда у обоих было время, Гавел дал Кробу прочесть рукопись своей «Оперы нищих».
Когда Кроб, чья профессиональная карьера в театре тогда висела на волоске, узнал о том, что пьесе нужны подмостки, он решил, что поставит ее сам. Не обращая внимания на предостережения своего друга, он создал труппу из других рабочих сцены, осветителей, студентов и приятелей по пивной, которая собиралась на читки, а потом и на репетиции под бдительным оком и тактичным руководством самого автора
[361]. Гавел был рад, что над его пьесой весной и летом 1975 стали работать, пусть и по-любительски, с репетициями в сарае у Кроба за забором сада Гавела.
Хотя в это время уже начинал рождаться феномен «театра в квартире», его «Опера нищих» была габаритнее гостиной: труппа и в сарае-то еле помещалась. Кроб хотел во что бы то ни стало устроить публичное представление. При этом он успешно опирался на традиции чешского театра, восходящие к временам национального возрождения XIX века, когда сельская интеллигенция разыгрывала патриотические пьесы в пивных и трактирах по всей стране. Выдав себя за представителя любительского театрального коллектива, который хотел бы представить публике современную адаптацию классической «Оперы нищих» (без указания подробностей), Кроб получил разрешение национального комитета исполнить ее в пивном ресторане «У Челиковских» в сонном пражском предместье Долни Почернице. По иронии судьбы ресторан этот прежде назывался «На Бастилии». Там 1 ноября 1975 года и был в итоге сыгран этот спектакль перед тремястами зрителями, по большей части родственниками, друзьями и знакомыми актеров и автора, который по такому случаю надел пиджак и галстук.
В отзывах об этом обросшем легендами представлении все участники, включая автора и актеров, сходятся во мнении, что оно произвело неповторимое впечатление. Большинство зрителей тоже расхваливало спектакль как одно из самых незабываемых театральных событий в их жизни. Сам Гавел не раз называл его одним из своих выдающихся успехов, придавая ему большее значение, чем всем премьерам на величайших мировых сценах. Единственными недовольными были представитель местного национального комитета, который оказался достаточно наблюдательным, чтобы заметить «ощутимо враждебный контекст» пьесы, но и настолько бестолковым, что местом действия счел Францию
[362], и сам Кроб: «Для меня это была смесь проколов, ляпов, плохо открывшегося занавеса и испарины на лбу. Но по прошествии времени я понимаю, что важен был не столько сам спектакль, сколько то, что он был сыгран в невероятных условиях»
[363].
Сейчас трудно судить о том, ожидали ли все участники той реакции, которая за этим последовала, хотя сам Гавел проблемы предвидел
[364]. С одной стороны, они не совершили ничего противозаконного или имевшего откровенно политический характер, и ничем не нарушили условия выданного им разрешения: ведь и входные билеты на представление не продавались. С другой же стороны, почти все они осознавали, что создатель пьесы – не просто запрещенный писатель, но еще и автор недавнего открытого письма «уважаемому доктору» Гусаку, в котором были подвергнуты беспощадному анализу недуги страны под властью нормализаторов и содержался призыв к либеральным реформам. Гавел нарочно дал прочитать им свое письмо, пока они репетировали в Градечке: явно затем, чтобы никто не строил иллюзий насчет того, во что ввязывается. Как уже было сказано, сразу письмо не вызвало никакой реакции, но это, по-видимому, был только вопрос времени. Ждали удобного случая, который теперь подвернулся.
В отношении мотивов и ожиданий другой стороны нет единства мнений. Ввиду участия довольно большого числа людей в репетициях и приготовлениях к спектаклю, как и достаточно массовой публики, трудно поверить в то, что никто из гебистов и множества агентов, ошивавшихся вокруг Гавела, заранее не знал о событии. Более вероятно, что информация у них была, но они не придали ей значения или не сумели оценить в общем контексте. Их чрезмерная последующая реакция была, возможно, попыткой скрыть свое неведение или бездействие на предшествующем этапе. Или, что тоже кажется вполне вероятным, для них это был радостный повод наконец-то свести счеты с непокорным драматургом и его «шпаной». Если так, то они, возможно, знали о предстоящем спектакле и решили его дождаться, сыграв тем самым свой собственный вариант «Оперы нищих».
