Когда после Бархатной революции Гавел был избран президентом, Ироус, несмотря на то, что его сочинения начали печатать, а его стихи, выдававшие в нем скрывающегося под грубоватой оболочкой чуткого поэта, по праву снискали признание критиков, остался таким же нонконформистом и время от времени нападал на Гавела, пока – за месяц до его кончины – не умер из-за чрезмерного употребления алкоголя. Как тогда, так и потом у них было мало общих целей. Гавел мог мечтать о демократическом устройстве общества, но для «Пластиков» оно оказалось таким же чуждым, как и коммунистический режим. «Я нисколько не меньший диссидент в обществе торгашества, торгашества и торгашества, чем был им в обществе социализма, социализма и социализма», – заявил саксофонист «Пластиков» Вратислав Брабенец тридцать лет спустя, снабдив свои слова жутковатой метафорой: «Мы все будто летучие мыши, вслепую летящие сквозь тьму к своему творцу, Богу, который не существует»
[375].
Размеренный и аккуратный Вацлав Гавел разделял скорее идею андеграунда, чем его жизненный стиль. И хотя позднее он нашел свой путь к андеграундной музыке, полюбил ее и в качестве хозяина принял участие в нескольких андеграундных концертах в Градечке, это было скорее желанием отдать дань восхищения ее мятежному, нонконформистскому духу, чем свидетельством понимания ее разнообразных истоков и аллюзий, начиная с Mothers of Invention Заппы через Velvet Underground Лу Рида и Джона Кейла до Капитана Бифхарта и групп Pink Floyd и Soft Machine.Тем не менее он безошибочно охарактеризовал гонения на «волосатиков» как «наступление тоталитарной системы на саму жизнь, человеческую свободу и цельность»
[376]. Многих – в том числе тех, кто не питал никакой симпатии к режиму, – отталкивали внешний вид «Пластиков» и манера их игры. Эти люди так и не поняли, зачем такой человек, как Гавел, теряет время на подобных шалопаев. Аргумент Гавела (тоже оставшийся непонятым) позже сформулировал его подебрадский однокашник Милош Форман в фильме «Народ против Ларри Флинта» – устами своего антигероя, который говорит: «Если свобода слова будет обеспечена мне, она будет обеспечена всем, потому что я – худший из всех». Конечно, «Пластики» были не самыми худшими, но – отчасти в силу неизбежности, а отчасти по собственному выбору – они стояли на низшей ступеньке социальной лестницы. И Гавел понимал, что борьба должна начаться именно оттуда, снизу. Это всегда отличало его от всеобщего любимца Александра Дубчека и реформаторов 1968 года, которые в середине семидесятых тоже стали подавать признаки жизни, однако, за исключением Зденека Млынаржа, ограничивали свою борьбу реабилитацией Пражской весны и самих себя как ее творцов. В то время как идеологи бесклассового общества защищали свой класс, элитный отпрыск буржуазной семьи взялся за андеграунд.
Медлить было нельзя. Состоящие на службе режима средства массовой информации уже развернули целенаправленную пропагандистскую кампанию, какая обыкновенно предшествовала суровым наказаниям. 8 апреля 1976 года во всех главных чехословацких газетах появились различные варианты статьи, написанной явно по одному шаблону, скорее всего в каком-нибудь партийном секретариате. Молодые музыканты изображались в них как асоциальные типы, хулиганы, алкоголики и наркоманы, враждебные социализму и рабочему классу. «Возможно, на Западе считают искусством и музыкальное соло на рубанке, громыхание по тарелкам связанным женским лифчиком, удары по выхлопной трубе машины, рубку дров и закидывание поленьями большей частью юной публики. Говорят, это называется “третья музыкальная культура”. Нам здесь такая не нужна»
[377].
Гавел сознавал, что надо реагировать, пока эта карикатура не всосалась в умы. Он связался с католическим философом и психологом, некоронованным гуру андеграунда Иржи Немецем, с которым когда-то яростно спорил в журнале «Тварж». Как ему было свойственно, выступление в защиту арестованных музыкантов он спланировал вплоть до мельчайшей детали, словно военную операцию, включая социограммы и диаграммы развития событий. После «Десяти пунктов», писательской петиции за освобождение политзаключенных, и более ранних петиций в защиту журнала «Тварж» Гавел был уже опытным петиционщиком и сборщиком подписей. Он понимал, что, собрав подписи родственных «Пластикам» музыкантов и их поклонников, он только подлил бы масла в огонь, а может быть, навлек неприятности еще и на них, поэтому нацелился на бесспорно «серьезных», «видных» и «почитаемых» представителей старшего поколения писателей и интеллектуалов.
Начал он с собиравшихся за столом в «Славии». Иржи Коларж, Зденек Урбанек и Йозеф Гиршал вместе с философом Яном Паточкой и теоретиком искусства Йозефом Халупецким подписали обращение к президенту Гусаку
[378]. За ним последовало открытое письмо, которое подписали Гавел и бывшие коммунисты-реформаторы Павел Когоут, Иван Клима и Людвик Вацулик, а также один из заклятых врагов режима профессор Вацлав Черный, всемирно признанный специалист по европейской литературе и истории. В письме был сформулирован главный аргумент в защиту свободы слова вообще и творческой свободы в частности, имеющий силу при любых обстоятельствах: «Если сегодня молодые люди с длинными волосами будут осуждены за нетрадиционную музыку как правонарушители-уголовники и это пройдет незамеченным, тем проще будет завтра точно так же осудить кого угодно еще – за его романы, стихи, эссе и картины»
[379]. Все вышеназванные вместе с поэтом Ярославом Сейфертом, который вскоре стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы, подписали также открытое письмо другому лауреату той же премии, Генриху Бёллю, опубликованное 28 августа, за два дня до запланированного начала процесса, в газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг»
[380]. Задумано оно было как призыв к известному немецкому интеллектуалу встать на защиту нонконформистского искусства и свободы творческого самовыражения. Но еще больше на Бёлля подействовало (как следует из его ответа от 6 сентября, напечатанного в той же газете
[381]) понимание авторами письма, что эта атака направлена и против них: «Мы не можем отделаться от ощущения, что этих людей так сурово преследуют, по сути дела, отчасти и за нас – точнее, потому, что они в меньшей степени, чем мы, могут опереться на солидарность зарубежных коллег. Мы, хотя сами работаем в других областях культуры, отказываемся быть на положении каких-то привилегированных “охраняемых животных” и молча мириться с тем, что других, менее “охраняемых”, могут незаметно для культурного мира судить как уголовных преступников»
[382].
