Процесс проходил 21–23 сентября 1976 года. Независимо от того, была ли его задержка вызвана публичным резонансом письма Бёлля или же другими причинами, на заранее предопределенный результат это не повлияло. За хулиганство в составе организованной группы суд приговорил Ивана Ироуса к полутора годам заключения, Павла Заичка к году, а поющего священника Сватоплука Карачка и саксофониста Вратислава Брабенца к восьми месяцам. В то время режим еще не сталкивался с открытой оппозицией, чем можно объяснить, почему, в отличие от многих последующих процессов, этот был вполне доступным для общественности и проводился в присутствии не только членов семей и друзей обвиняемых, но и ряда интеллектуалов, выступивших в их защиту. Среди них был и Вацлав Гавел, в котором шестой год не переставали бороться его творческое призвание и личные заботы, с одной стороны, и обостренное чувство ответственности как за себя и за остальных – с другой. Из отчета о процессе, который он написал две недели спустя, ясно, что именно это дело – в гораздо большей степени, чем его диалоги с самим собой, дискуссии с Ольгой и коллегами-писателями, история «Оперы нищих» или его холодный анализ болезни общества в письме Гусаку, – стало его моментом истины на пути в Дамаск, его озарением, его «эврикой»
[383].
Этот отчет, озаглавленный – явно с намеком на роман Франца Кафки – «Процесс», в отличие от многих более ранних эссе Гавела, далек от политической полемики; отчасти это феноменологический разбор, отчасти театральная рецензия, отчасти же – болезненный самоанализ:
Такое случается нечасто, а когда случается, то обычно в такие моменты, когда мало кто этого ждет: что-то где-то выходит из-под контроля, и некое событие – в силу непредсказуемой игры своих внутренних предпосылок и более или менее случайного стечения внешних обстоятельств – вдруг перерастает свое место в рамках привычной повседневности, пробивает панцирь того, чем оно является и чем кажется, и внезапно обнаруживает свой глубоко потаенный, скрытый и некоторым образом символический смысл
[384].
Возможно, процесс произвел на Гавела такое сильное впечатление потому, что он воспринимал его не просто как судебное разбирательство, но еще и как театральный спектакль. Ему было абсолютно очевидно: то, свидетелем чего он является, есть не стародавний процесс поиска справедливости, а театральная пьеса, написанная заранее, в которой прописаны роли судьи, обвиняемых и зрителей – и наперед известен финал. Но что-то пошло не так: «Чем добросовестнее они играли роли, тем больше обнажали их заранее не предусмотренный смысл и тем самым постепенно превращались в творцов совершенно иного представления, не того, в каком они думали, что играют или в каком хотели играть»
[385].
По своей структуре пьеса была, безусловно, трагедией, а по тональности – отнюдь нет. Трагическая развязка контрастировала с фарсовым сюжетом и с буквоедским тщанием, с каким суд шел к заранее известному результату. Единственно верным, но при данных обстоятельствах невозможным решением, замечает Гавел, была бы констатация: «Хватит ломать комедию – разойдись!»
[386]
И тем не менее в этом жутком зрелище Гавелу виделось и нечто весьма вдохновляющее. Сквозь дымовую завесу махины чиновничьего произвола его взору представал ни много ни мало, как «волнующий спор о смысле человеческой жизни»
[387]. Его приметы он усматривал в одухотворенности обвиняемых, по-прежнему закованных в наручники, будто от них исходила опасность насилия, и их друзей и поклонников, которые приветствовали друг друга, обнимались и обменивались новостями в коридорах и на лестнице здания суда, игнорируя ничем не скрываемое присутствие десятков агентов в штатском.
Как видим, если какое-то событие выходит из-под своего собственного контроля – дает сбой в глубинном смысле, какой я здесь имею в виду, – то тем самым одновременно с неизбежностью происходит какой-то сбой и внутри нас: новый взгляд на мир нам открывает и новый взгляд на наши собственные человеческие возможности, на то, кто мы и кем могли бы быть, и мы – вырвавшиеся из своего “рутинного человеческого бытия” – вновь встаем лицом к лицу перед самым важным вопросом: как примириться с самими собой?
[388]
Редко бывает так, что политическое движение рождается не из идеи преобразования мира и не из неприятия других идей преобразования мира, а из уникальной, глубоко внутренней психологической потребности обрести жизненное равновесие. Это было одновременно скромное и головокружительно смелое желание, осуществление которого предполагало ни много ни мало, как оставаться верным самому себе. Его необходимой составляющей было противиться или не поддаваться требованиям окружающего мира подавить, изменить или замаскировать свою идентичность – требованиям, с которыми приходится сталкиваться в обществе любого типа, однако в мире посттоталитарного социализма они были устрашающе настойчивы и неотвязны. Читая и слушая описания и воспоминания Вацлава Гавела и других, кто находился тогда в мрачном неприветливом здании суда района Прага-Запад на Кармелитской улице, в паре десятков метров от барочного и готического великолепия Малой Страны, невольно приходишь к выводу, что именно там и в те дни родилась «Хартия-77», движение за права человека, которые не сумела задушить вся мощь, масса и жестокость режима.
Хартия
Без нравственных основ, без убеждений, диктуемых не просто соглашательством, обстоятельствами и ожиданиями выгод, не может функционировать даже технически первоклассно оснащенное общество.
Ян Паточка. О долге противиться бесправию
Трудно было назвать малозаметным Ярослава Коржана, горячего, шумного и говорливого фотографа, замечательного переводчика Генри Миллера, Курта Воннегута, Тома Стоппарда и других современных англо-американских авторов. Именно по причине чрезмерной говорливости он, собственно, впервые и попал в переплет во время легендарной стычки Магора с отставным майором госбезопасности в пивной; тогда он получил год заключения. После этого он работал на предприятии по очистке воды, из-за постоянного шума на котором, как утверждали друзья, стал говорить еще громче. Он-то и стал на долгие годы негласным крестным отцом «Хартии-77». В его квартире на оживленной магистрали Север-Юг 11 декабря 1976 года, пока еще свежи были воспоминания о процессе над «Пластиками», Вацлав Гавел и Иржи Немец в первый раз сошлись с бывшим видным деятелем Пражской весны Зденеком Млынаржем и с Павлом Когоутом – бывшим трубадуром идеалистов из Социалистического союза молодежи, а затем – ранним отступником от коммунистической веры – на совет относительно документа, который смог бы положить начало систематической защите прав человека и гражданских свобод. Млынарж, как и полагалось матерому аппаратчику, предлагал создать комитет, тогда как Гавел представлял себе что-то более свободное и открытое – некое содружество родственных душ. Столковались на компромиссной «гражданской инициативе». На следующих двух встречах, в которых приняли участие также Иржи Гаек, бывший при Дубчеке министром иностранных дел, революционный марксист Петр Ул, историки Павел Бергманн и Венделин Комеда, политолог Ярослав Шабата и писатель Людвик Вацулик, идея оформилась в виде текста совместной декларации.
