Гавел всегда старался не возбуждать или по крайней мере сдерживать дебаты об авторстве декларации «Хартии-77», называя текст плодом коллективного творчества, родившимся в ходе оживленной, а зачастую бурной дискуссии. В свою очередь, Когоут однозначно заявлял, что у «Хартии» было двое родителей, одним из которых стал он
[389]. К сожалению, самые первые варианты документа не сохранились, но и сравнение более поздних вариантов подсказывает, что авторов было больше, чем один-два. Красноречивее всего сравнение двух наиболее ранних известных вариантов и их основы от 18 декабря 1976 года
[390]. Первый вариант, датированный 16 декабря
[391], уже содержит ключевую преамбулу, где инициатива «Хартии» увязана с Международным пактом о гражданских и политических правах и Международным пактом об экономических, социальных и культурных правах, – то есть с обоими пактами, которыми страны-участницы хельсинкского Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, в том числе коммунистическая Чехословакия, обязались руководствоваться, закрепив их в собственном законодательстве. Как и во всех последующих вариантах, в документе далее констатируется существование противоречий между гарантированными в обоих этих пактах правами и реальным положением дел в «нормализованной» Чехословакии. В заключительной части сообщается о создании Комитета по правам человека, который призван следить за соблюдением закрепленных в пактах и в отечественном законодательстве прав и защищать их, в связи с чем ставит перед собой конкретные задачи.
Второй полный вариант, также датированный «задним числом», 17 декабря
[392], от предыдущего варианта и основы отличает включение принципиального положения о том, что инициатива выражает понимание авторами своей «коллективной ответственности» за состояние общества и их «веру в значение общественной активности». В наши дни это, возможно, не покажется революционной идеей, но в контексте того времени это было равнозначно опаснейшей ереси, ибо согласно коммунистическому вероучению за состояние общества была ответственна исключительно коммунистическая партия как его «руководящая сила». Истеричная реакция властей на документ, призывающий к соблюдению принципов, которые они сами обязались соблюдать, показывает, что власти отдавали себе отчет в последствиях такого призыва и опасностях, которыми он был чреват.
Во втором варианте цель инициативы описывается также как создание «свободного, неформального и открытого содружества людей разных убеждений, разной веры и разного рода занятий»
[393], которое вырастало «на почве разнообразных отношений дружбы, солидарности или сотрудничества»
[394]. Не вызывает сомнений, что этот акцент на ответственности и свободном неидеологическом характере инициативы, столь существенном для нравственного этоса «Хартии» и формата ее деятельности в последующие годы, был привнесен Гавелом. Название инициативы, отсылающее к «Великой хартии вольностей», придумал Павел Когоут. Важную ссылку на Заключительный акт СБСЕ, обязывающие положения которого уже были включены в законодательство всех стран-участниц, в том числе Чехословакии, добавил философ Ладислав Гейданек, один из тех, с кем консультировались создатели документа. Судя же по рукописным вставкам, весь текст редактировал Гавел.
Более короткая основа от 18 декабря
[395] включает преамбулу, однако под заголовком подраздела «статья» стоит лишь несколько легкомысленное междометие «ха-ха», которое, видимо, подразумевало всеобщее одобрение того, что будет содержать эта часть, а может быть, и делегирование ответственности за текст этой части одному или нескольким лицам. В их числе, по всей вероятности, были Гавел, Когоут и Млынарж (единственный юрист среди первоначального состава авторов). В отличие от прежней версии, инициатива, впервые выступающая под наименованием «Хартия-77», названа здесь не комитетом, а «неформальным содружеством» всех, кто разделяет ее цели.
Во втором варианте текста в качестве единственного спикера группы (первоначально предлагалось слово «функционер») указан Иржи Гаек, в 1968 году министр иностранных дел Чехословакии, который тогда тщетно пытался задействовать Совет Безопасности ООН для обсуждения вопроса о советском вторжении. Петр Ул по подсказке своей жены Анны Шабатовой
[396], дочери Ярослава Шабаты, предложил выбрать троих спикеров группы: с одной стороны, с тем, чтобы они отражали разнородность ее состава, а с другой – с учетом революционной слабости Ула, склонного к созданию конспиративных структур, – с тем чтобы обезопасить группу от внезапного умолкания в случае, если один из ее лидеров окажется в тюрьме, если не хуже. В третьем варианте документа
[397], лишь в мелочах отличного от опубликованного, в конце оставлено место с обозначенными точками линиями для внесения фамилий спикеров.
Кандидатура Иржи Гаека была одобрена единодушно с самого начала. То, что одним из первых трех спикеров станет – опять же по предложению Анны Шабатовой
[398] – Гавел, казалось более естественным всем остальным, чем ему самому. Согласно диалектической триаде, которая в его случае повторилась и тринадцать лет спустя, когда его выдвинули в президенты, драматург вначале не решался принять этот пост, который доставил бы ему массу хлопот, потребовал от него много времени и отвлекал от творчества. Но в то же время он отчетливо сознавал, что выглядел бы и в своих собственных глазах «как шут»
[399], если бы отказался всецело посвятить себя инициативе, рождению которой он в такой большой мере способствовал. Мало того, Ул, по его словам, вынес из той встречи впечатление, что предложение не пришлось Гавелу «совершенно не по душе»
[400].
Эта триада повторялась всякий раз с тем же результатом и в других обстоятельствах, так что неизбежно возникает вопрос, насколько неподдельной была нерешительность Гавела. А поскольку в конце концов он неизменно оказывался полностью готовым соответствовать вызову, звучали порой даже язвительные замечания, что, мол, он «ломается» и неискренен. Эти – как и другие подобные – обвинения, конечно, нельзя отклонить безоговорочно. Однако у Гавела сомнения и неуверенность были всегда в первую очередь адресованы скорее ему самому, чем окружающим. Возможно, в этом проявлялась типичная склонность интеллектуалов рассматривать каждый вопрос с двух сторон и пускаться в тонкие рассуждения в момент, когда ситуация требует сделать решительный шаг. В этом отношении Гавел, бесспорно, не был безупречен. Может быть, сказывалось и чувство вины из-за его привилегированного происхождения, пронесенное им через всю жизнь, которое тогда и позднее мешало ему принимать посты или почести как нечто само собой разумеющееся. Но вместе с тем эта нерешительность свидетельствует о серьезности и истинном чувстве ответственности, с какими драматург подходил к своим решениям, которые всегда оборачивались для него не только практическими последствиями, но и экзистенциальными дилеммами.
