На роль третьего спикера были две кандидатуры: философ Ян Паточка и литературовед Вацлав Черный. Их выдвижение имело свой глубокий смысл. В позднейших инкарнациях «коллектива спикеров», которые с общего согласия сменялись каждый год, один спикер всякий раз представлял широкую либеральную светскую оппозицию, в первом составе олицетворяемую Гавелом, второй – изгнанных коммунистов-реформаторов 1968 года, а третий – все возрастающее число религиозных диссидентов, католиков и протестантов. Однако Паточка не выказывал – по крайней мере публично – сколько-нибудь заметной приверженности религии, а Черный был откровенным вольнодумцем, близким к левым некоммунистам. Символичность их выдвижения имела иные корни. В лице этих двух ученых, представителей старшего поколения, был бы «перекинут мост» в нетоталитарное, демократическое прошлое Первой Республики – Чехословакии Масарика и Бенеша. Черный в большей степени тяготел к политике и был критичнее в отношении режима, чем замкнутый академичный Паточка. Эти качества Черного вкупе с его широко известным взрывным темпераментом делали его более рискованным кандидатом. По этой вполне очевидной причине – а может быть, еще и по другим – Гавел с самого начала поддерживал кандидатуру Паточки и даже несколько раз навестил его, чтобы убедить. Тот, как и Гавел, сперва колебался, но так же, как он, видел, что труд всей его жизни и ход мыслей с неумолимой логикой толкают его в этом направлении. Однако поскольку Паточка всегда вел себя по-джентльменски и был предельно щепетилен в том, что касалось справедливости, он настаивал, чтобы Черный вначале сам снял свою кандидатуру. Занявшись этим, Гавел к всеобщему удовлетворению быстро уладил дело, хотя Черного потом до самой смерти не покидало чувство горечи
[401]. По всей вероятности, Паточке его согласие стоило жизни. Вместе с тем следует признать правоту слов Гавела: «Я не знаю, чем была бы “Хартия”, если бы ее путь изначально не озарил сиянием своей великой личности Паточка»
[402].
Двадцатого декабря, когда кандидатуры всех трех спикеров определились, группа инициаторов получила на согласование третий вариант документа. Были назначены шестеро сборщиков подписей, среди них – Анна Марванова, Рудольф Сланский, Иржи Динстбир, Отта Беднаржова
[403], а также Гавел, который отвечал за подписи деятелей искусства
[404].
Двадцать девятого декабря прошла последняя встреча в квартире Гавела в Дейвицах
[405]. Подписей оказалось больше, чем ожидалось: 241
[406], главным образом благодаря сотне с лишним подписей экс-коммунистов, собранных Зденеком Млынаржем. По-видимому, партийная дисциплина срабатывала и среди тех, кого из партии исключили. Чтобы отметить проделанную работу, Гавел вытащил бутылку шампанского, и группа выпила за успех начинания.
В этой связи Гавел вспоминал о своих опасениях, что госбезопасность дознается об их плане, и удивлении, почему это не случилось. Как бы то ни было, ни в тот день, ни 3 января, когда состоялась очередная, расширенная встреча для обсуждения дальнейших действий, ничего не произошло.
О причинах бездействия властей можно только гадать. С точки зрения статистики маловероятно, чтобы ни один из 1/4 тысячи подписавших, не говоря о десятках тех, кто отказался подписывать, не распространялся об этом в кругу друзей или семьи, и чтобы один-два из такого большого числа людей не сообщили о чем-то органам. Точно так же невероятно, чтобы госбезопасность не заметила бурную деятельность нескольких главных объектов ее внимания; некоторые признаки и в самом деле указывают на то, что она что-то подозревала
[407]. Загадочности всему этому прибавляет утверждение тогдашнего чехословацкого министра внутренних дел Яромира Обзины, что в ГБ еще с сентября, то есть со времени процесса над «Пластиками», знали о готовящемся документе
[408]. Одно из возможных объяснений логически вытекает из того факта, что Гавел и другие намеренно приурочили завершающую стадию его подготовки к рождественской и новогодней поре. Во время этих праздников течение событий замедляется и в большинстве западных стран, а уж в нормализованной Чехословакии, где в остальном мало что можно было отмечать, праздничный покой и мир, связанный с щедрыми пиршествами (а в канун нового года еще и с обильной выпивкой), представлял собой ритуал, который соблюдали все. У сотрудников госбезопасности и их агентов тоже были семьи, и им наверняка не хотелось проводить праздники, наблюдая за квартирой Гавела. Возможно и другое, более мрачное объяснение: госбезопасность в общем и целом знала о том, что происходит, и решила дать событиям развиваться своим чередом
[409], чтобы затем ей тем легче было переловить всех участников и изобличить их в антигосударственной деятельности. Как и в пятидесятые годы, пусть и без тогдашнего драматизма, режим стремился обратить себе на пользу действительные или мнимые угрозы его стабильности. Конфискация каких-то бумаг с несколькими подписями была бы рутинной операцией. А вот предъявить общественности организованную группу, пойманную с поличным при попытке продать свой товар на Запад, – это был бы удар под дых. Впрочем, в любом случае госбезопасность не оставила бы после себя никаких доказательств собственного умышленного бездействия.
Для встречи хартистов, назначенной на 3 января, Гавел приготовил повестку из двух частей: вначале организационные вопросы, в частности, сообщение о результатах кампании по сбору подписей и о распространении документа, согласование единой линии поведения на ожидаемых допросах, взаимодействие со средствами массовой информации, поддержание контактов с подписантами и т. п., а затем – предложения по стратегии будущих действий, таких как составление документов общего характера по отдельным проблемам и областям жизни и документирование конкретных случаев нарушения прав человека.
Вечером 5 января, когда Гавел попросил своего близкого друга Зденека Урбанека, который участвовал в некоторых предшествовавших встречах и жил всего в нескольких кварталах от него, по-секретарски помочь ему заполнять, заклеивать и снабжать адресами 250 конвертов с учредительным документом и перечнем подписавших «Хартию», органы очнулись от новогодней спячки
[410] – возможно, в том числе благодаря данным прослушки в квартире Когоута
[411] или сигналам из-за границы о том, что ряд ведущих газет собирается опубликовать документ
[412]. Госбезопасность забила тревогу и развернула небывалую операцию, задействовав несколько сотен сотрудников в форме и штатском. По-видимому, первым их достижением был акт вредительства. Ночью кто-то перерезал шланг сцепления у «мерседеса» Гавела – одной из машин, использовавшихся для распространения документа и сбора подписей. Гавелу пришлось подниматься пешком от Дейвицкого пруда до квартиры Урбанека на Стршешовицкой улице. Здесь он встретился с Павлом Ландовским, которому было поручено забрать оригиналы документа с подписями из квартиры Когоута в Салмовском дворце напротив Пражского града, в котором располагалась также резиденция швейцарского посла. Ландовский заметил, что за квартирой Когоута следят. Когоут, подозревая, что помимо слежки его еще и прослушивают, разыграл перед посетителем пантомиму, из которой тот в итоге понял, что заботящийся о конспирации писатель укрыл драгоценную петицию со всеми подписями в ящике для инструментов на лестничной клетке перед своим жилищем
[413], откуда актер перенес ее, спрятав под пальто, в свой старенький «сааб». Сверх плана Ландовский привез с собой еще одного нового подписанта, Людвика Вацулика. В квартире Урбанека, где за ними из постели хозяина наблюдала его двадцатишестилетняя возлюбленная, поэтесса Маркета Гейна, четверо мужчин заканчивали готовить конверты к рассылке. Все позже вспоминали, что за этим занятием они по какой-то непонятной причине время от времени разражались безудержным смехом. В конце концов они погрузили конверты в машину Ландовского, Гавел сел рядом с водителем, Вацулик сзади, и они отправились бросать свои почтовые отправления в разные ящики, чтобы уменьшить риск их одномоментной конфискации.
