Далее в ход пошла машина партийной пропаганды. Уже 7 января на второй странице партийной газеты «Руде право» появилась передовая статья без подписи под названием «Кому это выгодно». В ней весьма туманно говорится о никак не конкретизированных атаках на социализм и деятельности заклятых врагов режима, которые проиграли в 1968 году, а теперь хотят взять реванш; некоторые из них действуют так потому, что лишились своих постов, в чем обвиняют партию. «Но может ли тот, кто ложится на рельсы, чтобы остановить ход истории, обвинять поезд в том, что он отрежет ему ноги?» – риторически, причем довольно кровожадно, вопрошает анонимный автор
[427]. Из отечественных «так называемых» борцов за права человека, стоящих за этой деятельностью, чести быть названными в газете пофамильно дождались лишь двое: «господин» Гавел, «который рос миллионерским сынком и до сих пор не простил рабочему классу, что он положил конец предпринимательской деятельности его семейного клана»
[428], и Людвик Вацулик. Статья, ставшая, по сути, одним длинным плевком, заканчивается нескрываемой угрозой: «Кто нашему народу <…> вздумает мешать, нарушать законы нашего социалистического государства, тот должен понять, что это не останется без последствий»
[429].
Этот опус, должно быть, сочиняли в большой спешке, поэтому скромность, побудившую безымянного автора остаться в тени, по-своему можно бы и понять. Но ту же отговорку трудно было бы отнести к гораздо более объемной статье, напечатанной в этой же газете 12 января с подкупающим заголовком «Банкроты и самозванцы»
[430].
Ее текст, написанный, судя по лексикону, тем же автором или теми же авторами, отличался от предыдущего наличием гнусной антисемитской нотки. «Очередная провокация» приписывалась «антикоммунистическим и сионистским центрам», а подписавший «Хартию» Франтишек Кригель, единственный член коммунистического руководства в 1968 году, который отверг унизительные московские протоколы, именовался «международным авантюристом»: под этим партийным эвфемизмом подразумевался «Вечный Жид». Гавел был назван «ярым антисоциалистом», Когоут – «верным слугой империализма», Гаек – «обанкротившимся политиком», а Паточка – «реакционным профессором». Подобных ярлыков удостоились и остальные хартисты.
Эта статья дала старт управляемой лавине хулы и нападок на грани истерии. После того как нескончаемая череда допросов и обысков не помогла убедить подписантов (за одним-единственным исключением
[431]) отречься от своего акта сопротивления, власти попытались помешать другим последовать их примеру. В учреждениях, в учебных заведениях и на предприятиях работников обязали участвовать в собраниях, на которых они принуждены были наперебой осуждать «Хартию» и выражать негодование по адресу ее подписантов. 26 января 1977 года в рамках одного из самых позорных в истории чешской культуры телешоу в Национальный театр, это святилище чешского национального возрождения и чешской идентичности, согнали сотни видных актеров, режиссеров, музыкантов и художников, которые под надзором партийных боссов должны были выслушивать холуйские выступления, а затем получили для подписания двухстраничную декларацию, состоявшую из затасканных фраз с биением себя в грудь и с ключевым пассажем в конце: «Поэтому мы презираем тех, кто в своей необузданной гордыне, из тщеславного чувства собственного превосходства, в эгоистических интересах, а то и за презренный металл – горстка таких отщепенцев и предателей нашлась и у нас – отрываются и отгораживаются от своего народа, его жизни и подлинных интересов и с неумолимой логикой становятся орудием антигуманистических сил империализма и находящихся у них на службе глашатаев смуты и раздора между народами»
[432].
В декларации отсутствовали имена, и даже «Хартия» не называлась напрямую, поэтому уступка, которой требовали от деятелей искусства, могла показаться незначительной: осудить какую-то конкретно не уточняемую группу «отщепенцев и предателей» в обмен на гарантированную карьеру и привилегии, вытекающие из благорасположения режима. В итоге эту и подобные ей декларации подписали тысячи людей на сотнях публичных собраний в театрах, издательствах, университетах, научно-исследовательских институтах и в других местах, подозреваемых в укрывательстве интеллектуалов. В наши дни, спустя десятки лет, некоторые из них приводят жалкие оправдания, но большинство вспоминает тот день как один из наиболее унизительных в своей жизни.
Дьявол в этой фаустовской сделке выступал инкогнито, но никто не питал иллюзий относительно его присутствия. В то время как послушных деятелей искусства с помпой принимали в Национальном театре, подписавших «Хартию» каждый день увольняли с работы, выставляли из университетов, расторгали с ними авторские договоры. Таковы были «административные меры», упомянутые в постановлении президиума ЦК КПЧ. Пытаясь соблюсти видимость законности, кто-то из секретариата ЦК поручил подготовить для служебных целей специальное исследование о возможности применить к подписантам меры в соответствии с трудовым кодексом. Не удивительно, что анонимные авторы этой работы пришли к выводу, что участие работника в «Хартии-77» может рассматриваться как потенциальная угроза «безопасности государства» и поэтому является основанием для немедленного увольнения
[433].
Устоять перед устрашением и давлением с требованием присоединиться к этому публичному ритуалу самоуничижения сумели немногие. Непросто было плыть против течения, которое затягивало друзей, коллег и членов семьи. И трудно не сочувствовать людям, которые двадцать и более лет спустя, вспоминая эти позорные минуты, сожалеют о своей тогдашней слабости. Но, безусловно, неверно говорить, как делают многие, будто это был всего лишь пустой жест всеобщего характера. Можно назвать десятки, а то и сотни имен, отсутствовавших в списках актеров, художников, музыкантов, ученых и писателей, которыми коммунистическая пресса изо дня в день «кормила» сограждан. В пражском «Реалистическом театре», считавшемся опорой режима, подписать декларацию отказались восемь актеров
[434]. При ближайшем рассмотрении последствия отказа от подписания были нешуточными, но и не катастрофическими. В качестве наказания могли в худшем случае не заключать выгодные контракты, не приглашать в популярные телепрограммы, мешать продвижению по службе или присвоению ученой степени. Все это, конечно, было болезненно, но не требовало особого героизма.
