Непрерывные допросы и публичные нападки вызывали погромные настроения, которые искали выход. Гавел, которого изнуряла «нервирующая неопределенность», почувствовал облегчение, когда поздно вечером 14 января, в конце очередного допроса, в ходе которого ему хамили и угрожали несколько высокопоставленных офицеров ГБ, услышал, что он задержан по обвинению в «подрывных действиях против республики»
[435]. С присущим им безразличием к ненужным правовым нюансам гебисты даже не разрешили ему позвонить жене, чтобы сообщить о задержании. Когда же Ольга на другой день стала наводить справки в МВД, ей ответили, что ее муж «сдался органам»
[436], как будто у него был выбор.
Госбезопасность явно полагала, что, отрубив «Хартии» голову и лишив ее одного из самых активных соучредителей, она тем самым парализует всю группу. Но она ошиблась. Семидесятилетний Ян Паточка, ученый душой и телом, который колебался, когда ему предложили стать одним из спикеров «Хартии», теперь явил впечатляющий пример тихого героизма. Хотя он не мог заменить Гавела в качестве организатора и не умел водить машину, он гораздо лучше большинства остальных владел пером. Еще до первого задержания Гавела, Вацулика и Ландовского он принялся писать текст, объясняющий значение «Хартии».
Эссе «Чем является и чем не является “Хартия-77”»
[437] на первый взгляд написано философом, а не политическим активистом. Для Паточки «Хартия» сосредоточивается в первую очередь не на критике существующего положения дел в Чехословакии и даже не на защите прав человека, а на нравственных основах всей человеческой деятельности и опасной неспособности всей современной цивилизации (не только ее коммунистической части) с должным вниманием отнестись к этим основам. «Для того чтобы человечество развивалось в соответствии с возможностями технического, инструментального разума, чтобы прогресс знаний и умений был достижим, оно должно быть уверено в безусловности “священных” в данном смысле принципов… нужна нравственность – не лукавая, от случая к случаю, а абсолютная… Спасение в таких делах нельзя ждать от государства…»
[438]
Влияние этой концепции нравственной философии и нравственных практических поступков ее автора на Вацлава Гавела трудно переоценить. Гавел был наслышан о Паточке и его исследованиях в духе феноменологии Гуссерля с ранней юности; по его словам, работу Паточки «Естественный мир как философская проблема» он прочел уже в шестнадцать лет
[439] и не раз лично встречался с ее автором по разным поводам. Однако философские взгляды самого Гавела складывались скорее под влиянием сочинений французских экзистенциалистов, Мартина Хайдеггера и его наставника в философии, друга семьи Йозефа Шафаржика. После смерти Паточки он винил себя в «дурацких препонах», которые мешали ему чаще искать его общества. Следует констатировать, что Гавел не так много написал о Паточке и что – как ни заинтересовали его беседы с Паточкой в театре «На Забрадли», куда философа привел Иван Выскочил, – он, видимо, не слишком регулярно посещал его очень популярные тогда семинары, проходившие вначале на философском факультете, а потом, когда философа оттуда изгнали, на частных квартирах. Теперь, однако, он сам столкнулся с «безусловным» характером «священных» принципов «нравственного чувства» и понял, что должен руководствоваться ими.
Героизм Паточки имел трагические последствия. Начиная с 10 января, его почти каждый день вызывали на допросы. В ходе их он признал, что знает текст «Хартии», что подписал ее и является спикером движения. В остальном он упорно отказывался отвечать. Многие допросы продолжались целый день. В последний раз Гавел видел его 14 января в тюрьме в Рузыне, где оба ждали очередного допроса. Пожилой философ невозмутимо рассуждал о бессмертии
[440].
После того как Гавела спустя несколько часов арестовали, Паточка остался практически единственным, кто возвышал свой голос, протестуя против неслыханной кампании по очернению хартистов с целью заставить их молчать. «Несправедливость, противоречащая правам человека, не перестает существовать и в том случае, когда никто не жалуется или не может жаловаться», – писал он
[441].
В конце месяца Паточку опять вызвали, чтобы сообщить, что генеральная прокуратура сочла декларацию «Хартии-77» противозаконной. Тогда он вновь сел за письменный стол и в своей мягкой, но неумолимо последовательной философской манере разнес в пух и прах логику этого решения
[442].
Первого марта в Прагу прибыл с официальным визитом министр иностранных дел Нидерландов социал-демократ Макс ван дер Стул. Это был не просто рутинный визит; большинство западных политиков тогда избегало посещать Чехословакию. Со стороны голландцев это был жест доброй воли в духе заключенных совсем недавно хельсинкских соглашений, для пражских властей – шанс пробить стену изоляции.
Ожиданиям обеих сторон не суждено было сбыться. В первый же день визита ван дер Стул неожиданно принял Паточку в пражской гостинице «Интерконтиненталь». Как это было характерно для периода так называемой разрядки напряженности, никто, включая министра и сопровождавших его голландских журналистов, которые первыми связались с Паточкой, не захотел взять на себя ответственность за встречу, а Паточка – взял. В ходе непродолжительной беседы Паточка разъяснил министру характер и мотивы «Хартии», тот же подчеркнул, с одной стороны, принцип невмешательства во внутренние дела иных стран, а с другой – свою заинтересованность в соблюдении прав человека независимо от границ в соответствии с Заключительным актом Совещания в Хельсинки.
Для Яна Паточки эта короткая встреча с голландским министром, по сути, оказалась смертным приговором. Третьего марта, когда после отмены президентом Гусаком запланированного приема министра ван дер Стул отбыл из Праги, Паточку вызвали на очередной допрос. На следующее утро, после одиннадцатичасовых мучений, он пожаловался своим домашним на боли в области грудной клетки и согласился лечь в больницу, где 13 марта умер от остановки сердца.
